Чаттертон

– Но у него же была картина. Он знал, что Чаттертон не убивал себя. Он знал, что тот все еще жив!

– Значит, это была их тайна, – мягко проговорил Филип. Тут поезд с внезапным толчком остановился, и он, уже повеселев, продолжил: – Неполадка с сигнализацией. Видимо, застряли на стрелке. – В ранней юности Филип был заядлым «трейн-споттером», [29] и с тех пор его живой интерес к таинствам железнодорожной «кухни» не пропадал. – Можем долго здесь простоять.

Чарльз по-прежнему смотрел в окно.

– Но почему это было их тайной? К чему было притворяться, будто Чаттертон мертв? – И с возросшим нетерпением он вновь обратился к бумагам из Брамбл-Хауса. Когда поезд дернулся, они рассыпались по всему столу, и только теперь Чарльз заметил большой коричневый конверт, на котором было написано красным карандашом «Хрупкое». Он разорвал конверт, в спешке поранив о его острый край большой палец, и извлек какие-то листки. Это была бумага грубой выделки, покрытая пятнами и потемневшая по краям, а некоторые страницы были испещрены круглыми желтыми точками вроде мелких подпалин.

Чарльз поднес их к лицу, чтобы обнюхать.

– Пыльные, – сказал он Филипу, который с любопытством за ним наблюдал. – Я не прочь отъесть кусочек. – Поперек каждой страницы бежало множество неразборчивых строк коричневыми чернилами; казалось, кто-то писал второпях или под влиянием некого мощного чувства, поскольку на полях каждого листка были вписаны по вертикали добавочные строки. По-видимому, неизвестный автор был вынужден втиснуть весь свой текст в сколь возможно теснейшие рамки. Да, разобраться нелегко, – сказал Чарльз. – Мне понадобится лупа. – Он перевернул последнюю страницу и, не сдерживая возбуждения, прочел вслух: «Т.Ч»

– А? – Поезд вновь тронулся, и Филип немедленно отвлекся. Повтори-ка.

– Тут внизу подпись – «Т.Ч.»

Он заметил на краю листа полоску крови, вытекшей из его пореза, и с кислым видом протянул пачку бумаг Филипу, сам же принялся зализывать пораненный палец. Тогда Филип, пролистав бумаги, прочитал следующее:

– «Древность была вверена моим заботам словно слепой пророк, ведомый мальчиком. Я продавал свои Стихи и книгарям, и хотя в Лондоне меня ждал некоторый успех, по большей части слава Томаса Роули ходила по Бристолю, и торговля моими трудами велась весьма бойкая. Нашелся один книгопродавец, заподозривший истину, сиречь – что стихи эти моего собственного…» – Филип смолк. – Не могу слово разобрать. То ли сожаленья, то ли вожделенья.

Чарльз все еще сосал палец, то и дело вынимая его изо рта, чтобы изучить ранку.

– Сложи их обратно в конверт. Я сейчас не могу их разглядывать. – Но мысленно он уже разрешил загадку Томаса Чаттертона и теперь с наслаждением восхищался миром. Он осторожно обернул большой палец «клинексом», но вскоре уронил салфетку на пол, взявшись за другой лист бумаги. – И вот опять! сказал он. – Тот же почерк. – Затем он прочел: – «Поднимись же ныне из своего Прошлого, словно из Праха, что окутывает тебя. Когда Лос услыхал это, он поднялся с плачем, испустив первородный стон, и Энитармон вверглась в мрачное Смятение».

– Блейк. – Филип поглядел на пустое сиденье рядом с собой, как будто кто-то только что уселся туда. – Это Уильям Блейк.

– Я знаю. – Чарльз внезапно совершенно успокоился. – Тогда почему это подписано инициалами «Т.Ч.»? – Чувствуя все большее возбуждение по мере того, как поезд вез их все ближе к дому, Чарльз прочел еще одну строку с той же страницы: – «Страждя и пожирая; но Взор мой прикован к тебе, О сладостный Обман». [30]

5

Наугад пробираясь сквозь несущуюся людскую толпу, Вивьен Вичвуд направлялась по Нью-Честер-стрит в «Камберленд и Мейтленд». В утреннем свете мир опять был новым: всё казалось свежевыкрашенным, сверкающим, как бока семги, уже выложенной для продажи в рыбной лавке «Ройялти» на углу улицы. Но Вивьен думала о Чарльзе, и впечатления от яркого дня перечеркивало воспоминание о том, каким больным и трясущимся он был два дня назад. В субботу вечером он вернулся из поездки в Бристоль с Филипом. Он был так воодушевлен, что плюхнул обе пластиковые сумки Эдварду на плечи, и мальчик, сморщив нос, заглянул внутрь.

– Где ты подобрал этот мусор? Чем-то дохлым пахнет.

– Не дохлым, Эдвард Несъедобный, а очень даже живым. Он сделает твоего бедного папу настоящей знаменитостью. – Но, проговорив эти слова, он задумчиво уставился на сына: внутри его головы вновь смутно зашевелилась какая-то далекая боль.

В комнату вошла Вивьен, и Филип поднял руку в приветствии, одновременно краснея.

– Что это еще такое? – спросила она мужа.

– Куча мусора! – радостно вскричал Эдвард и обеими руками стиснул сумки.

Чарльз отобрал их у сына.

– Это бумаги Чаттертона, – сказал он торжественно. – Я их обнаружил.

Вивьен озадаченно взглянула на Филипа, ища подтверждения этой новости, но тот задумчиво глядел на башмаки Эдварда.

– Это правда? – спросила она.

– Да, это правда. – С бурным воодушевлением, встревожившим Вивьен, Чарльз взял сумки и вывалил их содержимое на диван. Он принялся расхаживать вокруг, бормоча: – Пиастры! Пиастры!

Эдвард, вторя ему, стал кричать:

– Йо-хо-хо, и бутылка рома!

Потом Чарльз услышал, как у него под черепом лопается воздушный шар, и, ощутив внезапную тошноту, тяжело осел на диван.

Вивьен увидела, как он побледнел, и, отодвинув бумаги, села рядом, чтобы утешить его.

– Не трогай документы, – сказал Чарльз. – Не повреди их. Они очень хрупкие. – Он просидел несколько минут со склоненной головой, а Филип тем временем, по знаку Вивьен, подхватил Эдварда, чтобы унести из комнаты.

– Что это с папой? – громко спросил мальчик.

Чарльз взглянул на него.

– Это проклятие Чаттертона, – проговорил он мягко. Он попытался улыбнуться, но лицо его почему-то осталось неподвижно.

Вивьен приложила ладонь к его холодной щеке.

– Тебе надо снова сходить ко врачу, – сказала она. – Теперь я не на шутку опасаюсь.

– Не могу я все время ходить по врачам. У меня уйма работы. – По крайней мере, это он собирался сказать, указывая на стопки бумаг, – но Вивьен услышала, как он пробормотал только: – Эджис доксон. Фистула дон. Он попытался встать, но не сумел, и через несколько минут Вивьен пришлось, крепко держа, вести его к кровати.

– Он сам не свой, – сказала она Филипу. – Ему надо отдохнуть.

На следующее утро ему вроде бы стало лучше, и когда Вивьен стала объяснять, как она встревожилась накануне, он лишь потрепал ее по щеке и рассмеялся. Бывали времена, когда ее удивляло странное бесчувствие мужа, но она сознавала, что это бесчувствие направлено в первую очередь на него самого. Если прежде он не желал обращать внимания на их бедность, то теперь он точно так же не желал обращать внимания на собственную болезнь.

сон разворачивается

– Разумеется, он был величайшим художником сороковых годов – быть может, за исключением Джоан Кроуфорд. [31] Я имею в виду не ее игру, а ее волосы. Это было героично, если только дерево может быть героичным. Доброе утро, Вивьенна. – Камберленд разговаривал с Мейтлендом, когда Вивьен вошла в галерею. – Рад тебя видеть наконец в столь сплошном цвете. Как качается маятник? – На нем была рубашка в тонкую полоску, застегнутая так туго, что, казалось, вокруг шеи сдавлена петля; здороваясь с Вивьен, он поворачивал голову очень медленно, чтобы как можно дольше не показывать крупную бородавку, торчавшую на его тонком бледном лице. – Но когда я вижу это платье, я тревожусь о человеческой цене абстрактного искусства. Какую же цену всем нам пришлось заплатить? – Вивьен ограничила свое приветствие одной лишь улыбкой. Второй ее начальник, Мейтленд, кивнул и ничего не сказал. – Я видел улыбку, Вивьенна? – Камберленд развернулся в обратную сторону, так что его бородавка снова сделалась невидимой для нее. – Или это красный зверек прошмыгнул по твоему лицу? – Он махнул в ее сторону рукой, сложив пальцы словно для благословения, а потом возобновил разговор с молчаливым Мейтлендом. – Так или иначе, этот аукционист, должно быть, от Дикинса и Джонса. Тебе не кажется, что в коричневом костюме человек выглядит каким-то расчетливым? Всегда подозреваешь – уж не сам ли он его связал. И все-таки я не мог удержаться от этих Сеймуров.