Рим, Неаполь и Флоренция

Верри и Беккариа не были вынуждены, как Д'Аламбер, Гольбах и Вольтер, громить сарказмами все нелепости, тяготевшие над их родиной. В стране, где живут страстями, шутка существует лишь для развлечения. Всякий охваченный страстью человек:

1. Занят и не нуждается в том, чтобы его развлекали. Он может не опасаться, что при отсутствии развлечений погрузится в бездну скуки, как г-жа Дюдефан (Письма к Уолполу, passin).

2. Сколь мало остроумным вы бы его ни считали, он все же способен пошутить над предметом своих страстей. Первая истина, которую он познал на опыте, та, что шутка не изменяет сущности вещей.

3. Итальянец, если он не очень богат и не очень знатен, совершенно равнодушен к мнению о нем соседа. Он думает о соседе лишь постольку, поскольку ему приходится остерегаться его или ненавидеть. Еще с эпохи средних веков каждый город враждебно относится к соседнему городу. Привычка к этому чувству укрепляет и недоверие между отдельными лицами. Италия всем обязана своему средневековью. Но, формируя ее характер, средневековье отравило его ненавистью, и эта прекрасная страна является столько же отчизной ненависти, сколько и любви.

Господин Марлиани рассказал мне кучу анекдотов о Верри и Беккариа. Эти философы никогда не заботились о том, чтобы показаться острословами, они старались только убедить своих сограждан вескими рассуждениями, изложенными очень обстоятельно и очень ясно. Императрица Мария-Терезия, хотя она и не слишком понимала, о чем в их сочинениях идет речь, узнав, что один из них, кажется, Беккариа, как знаменитый Лагранж из Турина, приглашен каким-то иностранным двором, из оскорбленного тщеславия удержала его в Милане. Г-н Марлиани был близким другом достойнейшего Парини, знаменитого автора «Giorno» [117] (очень своеобразной сатиры, не похожей ни на Горация, ни на Ювенала). Парини [118], большой поэт, живший в крайней бедности, получил от австрийского правительства должность профессора литературы, и под видом литературы он преподавал всем миланцам из высшего общества добродетель и здравомыслие. Г-н Марлиани показал мне портрет Парини: это одно из самых красивых мужских лиц, какие мне приходилось видеть.

Поэтому, когда Наполеон разбудил Италию громом пушек Лодийского моста [119], а затем своим правлением с 1800 по 1814 год стал выкорчевывать антиобщественные навыки, он нашел у народа, подготовленного просветительской деятельностью Беккариа, Верри и Парини, основательную долю здравого смысла. Мария-Терезия, император Иосиф II и губернатор Милана граф Фирмиан не столько преследовали этих выдающихся людей, сколько оказывали им покровительство [120].

Когда Бонапарт в 1796 году занял Милан, эрцгерцог-губернатор развлекался устройством хлебной монополии. Ни у кого это не вызывало удивления. «Он занимает хорошее положение и крадет: нет ничего естественнее! Sarebbe ben matto di far altrimenti [121]». Я и вправду слышал эти слова из уст одного человека старше сорока.

25 ноября. Мне очень нравится путешествовать в седиоле. Иногда, правда, и вымокнешь под дождем, как случилось со мной сегодня, но зато поневоле знакомишься с местностью, и я по собственному опыту знаю, что седиола — лучший способ сохранить воспоминание о ней. Я ездил в Пиан д'Эрба на берегу озера Пузиано осматривать «Виллу Амалию», принадлежащую г-ну Марлиани. Я обошел аллеи его английского сада под проливным дождем, с зонтиком. Конечно, это портит удовольствие, но с такими вещами путешественнику приходится мириться. Философов, достойных быть учениками Сократа (хотя они и не риторы, как Платон), Верри, Беккариа и Парини, власти терпели из-за своей зависти к духовенству. Прежде чем напасть на Беккариа, священники пытались добиться удаления знаменитого графа Фирмиана, губернатора, или вернее короля всей Миланской области (с 1759 по 1782 год). Невероятная вещь, но, несмотря на Священный Союз, даже теперь, в 1816 году, австрийский царствующий дом еще не понял, что возвращение к деспотизму возможно только с помощью иезуитов, и преследует этих добрых отцов. В Ломбардии строго следят за происками Рима. Правительство назначает епископами только тех священников, которые не в ладах с Римом (как монсиньор Фарина, назначенный на днях в Падуанскую епархию). Правительство открыто покровительствует профессору Тамбурини [122] из Павии, могучему старцу, полному огня и остроумия, немного в духе аббата де Прадта [123]. Он опубликовал тридцать томов in-8°, направленных против папы. См. его сочинения «Правда о святом престоле» в двух томах. Я ими очень доволен; недавно в Милане вышло второе издание.

Одно то обстоятельство, что духовенство принуждено вести нравственную жизнь, не занимаясь интригами и шпионством, приведет к тому, что впоследствии правительство Меттерниха в Милане будут ненавидеть меньше, чем миланцы полагают сейчас.

Господин Меттерних принял statu quo [124] Милана 1760 года (эпохи, когда, по словам Беккариа, на сто двадцать тысяч жителей не нашлось бы и сорока, у которых была бы потребность мыслить: их богами были хороший стол и любовные радости). Великому австрийскому министру следовало бы принять за statu quo положение, которое было в 1795 году, накануне бонапартовского завоевания, и поддерживать Ломбардию в том состоянии, в котором она находилась тогда. Для выполнения этого разумного дела у него под рукой были самые подходящие люди: г-н маршал де Бельгард, генерал Кленау, губернатор Заурау.

Вместо этой умеренной программы, осуществление которой можно было бы облегчить, пожаловав всем либералам звание камергеров [125], правительство вступает на путь гонений, и вскоре вражда между австрийцами и Миланом станет непримиримой. Под конец миланцы, объединившись с венграми, заставят какого-нибудь императора в тяжелый для него момент согласиться на двухпалатное представительство. А сейчас все сколько-нибудь благородные сердцем люди станут одиноко жить в деревне и возделывать свой сад, чтобы только не видеть австрийских мундиров. Признак подлинного дворянства — это пожалованный Наполеоном орден Железной короны [126]. Среди гражданских лиц из десяти, получивших эту награду, девять вполне заслуживали ее. Если бы Наполеон создавал дворянство только этим путем, он даровал бы ломбардцам, пожалуй, всю ту меру свободы, к которой они подготовлены. Мне называли мэра, попавшего в список награждаемых Железной короной. Вице-король стал получать анонимные письма, сообщавшие ему о какой-то гнусности, в свое время совершенной мэром. Доказательств обнаружить было невозможно, но из-за простого подозрения мэру тайком выплатили двадцать тысяч франков и лишили его ордена. Этот пример содействовал укреплению нравственности в деревнях.

Генерал Кленау через одну общую знакомую попросил у меня «Отношения между физическим и нравственным началом» Кабаниса [127]; пока он был жив, я сохранял тайну.

Сегодня вечером у г-жи Н. говорили: «Мы не можем пожаловаться на наглость расквартированных у нас австрийцев. Это, можно сказать, армия капуцинов. К тому же маршал Бельгард — человек весьма разумный». «А как французы? — спросил я. — Вы знаете, со мною можно говорить вполне свободно: vengo adesso di Cosmopoli [128]. Один из моих друзей ответил: «Некий французский офицер, комендант местности, где происходило дело, вымогал триста франков в месяц, но при этом весело проедал четыреста в остерии с приятелями из местного населения. Немецкий офицер прячет в три кованых кошелька, вложенных один в другой, сорок два франка, предназначенных на его жалкие ежемесячные расходы. От одной встречи с ним на улице у меня начинается рвота. Что же до наглости французских солдат, то ей не было предела. Пусть вам кто-нибудь прочитает один из шедевров нашей национальной поэзии: «Giovanin Bongee» [129].