Год кометы и битва четырех царей

И отец Марии подошел к столику, намереваясь снова снять салфетку с приданого. Столик был круглый, со столешницей из красного дерева, а поддерживающая его опора с тремя гнутыми ножками и резными львиными головами была сделана из гвинейского черного дерева. Его поставили у стены, где висели портреты предков: дед с моноклем, другой дед со светлой бородой, тетка Казимира Модеста, которая по нюху определяла влажность пеньки в тюках, еще один дед — этот сидел, задумчиво облокотившись на собственный цилиндр, лежавший на том самом столике, где теперь выставили приданое, и меланхолично подперев голову тонкими пальцами. Портреты покрывали всю стену, так что едва можно было разглядеть красные цветочки на обоях. Рядом с кучками монет отец Марии поставил на столик газовую лампу с серебряным резервуаром и абажуром из венецианского стекла. Он-то собирался, после того как Мария снимет салфетку с приданого, подойти к столику и зажечь лампу, чтобы ослепить этого беспечного и расточительного путешественника блеском золота и серебра. Но Паулос перехватил его руку на пути к салфетке, покрывавшей приданое.

— Я, кажется, у себя в доме!

Рука отца Марии была маленькая, волосатая, потная и холодная.

— Ради бога выслушайте меня, дорогой будущий тесть!

Паулос стал между стариком и столиком. Посмотрел на Марию — та снова сидела на вертушке перед пианино.

— Вы забыли о приближении кометы! А кометы способствуют всякого рода превращениям, это известно со времен Клеопатры и было подтверждено Парацельсом и графом Бальзамо [48]! Не будем подвергать опасности Марию! Представьте себе на минуту, что ваш будущий зять — человек алчный до золота и серебра и при виде приданого не смог бы удержаться от того, чтобы ласково прикоснуться к нему. И под видом ласки пересчитал бы монеты, поинтересовался, все ли одной чеканки и не найдется ли среди них какая-нибудь старинная монета с изображением Карла Великого, перуанский песо или талер Марии-Терезы [49], а затем все же подошел бы к Марии и сказал, что, если ему будут принадлежать эта нежная улыбка, эти шелковистые белокурые с золотым отливом волосы, эти мягкие теплые руки и, простите за смелость, эти розовые губы, приданое не имеет для него никакого значения. Ведь бывают люди, обладающие особым даром убеждения. В Вероне я был на новогоднем балу в доме Капулетти и наблюдал, как повстречались Ромео и Джульетта. Молодому Ромео понадобилось всего двадцать семь слов, чтобы Джульетта позволила поцеловать себя в губы! Проверьте по Шекспиру! И вот я, говоря об улыбке, волосах, милых руках и губах, подхожу к Марии и прикасаюсь к ней. Кладу руки, касавшиеся золота и серебра, ей на плечи, глажу ее щеки и целую в губы! А в эту минуту комета делает свое дело, посылая по воздуху сигнал преобразования, — и Мария уже не та девушка, которая сейчас витает между небом и землей, а холодная позолоченная серебряная кукла. Тогда я зарыдал бы и ушел, не сказав ни слова. А вам бы осталось в утешение уникальное изделие небесных ювелиров. Но раз я не прикоснулся ни к золоту, ни к серебру, я могу подойти к Марии с улыбкой на устах…

И он пошел к ней. Мария, как всегда, когда Паулос рассказывал ей о своей нежной любви, поспешно сбросила лаковые туфельки и сняла носки, чтобы руки Паулоса встретили ее обнаженные ноги — он выдумал, будто кипрские принцессы именно так принимали своих возлюбленных, когда возвращались из плавания к Fortunatae Insulae [50]. И влюбленные поцеловались.

— Апофеоз! — взволнованно воскликнула Эудоксия, стоя в дверях.

Отец Марии положил обе руки на салфетку, которой было покрыто приданое, а мать залилась слезами.

Паулос заключил Марию в объятья, и Эудоксия до конца своих дней утверждала, что они вылетели в окно, а не вышли, ступая по полу, через дверь. Мать Марии, в чьем сердце ожили мечты молодости, и плакала, и смеялась.

— Они будут счастливы! — скорей вздохнула, чем вымолвила она. И упала в обморок.

Отец Марии убрал приданое в жестяную коробку из-под айвового варенья.

— Надеюсь, после этой шутовской выходки у него не хватит наглости требовать приданого!

Эудоксия, забыв о яблоках в духовке, бросилась вслед за влюбленными, чтобы отдать Марии ее носки и туфельки. То есть она полетела над апельсиновыми деревьями, время от времени опускаясь на дымовые трубы и высматривая, где же влюбленная пара.

II

Комик Поликарп испрашивал у консулов разрешения представить пьесу с чудовищами и потешными огнями в день Святых бессребреников Космы и Дамиана, то есть 14 июля. Его дочь, изображая комету, будет висеть между подмостками и потолком, ее появление повлечет за собой выход на сцену чудовищ. Входит Чума, женщина в черном, которая объясняется знаками и делает свое дело: чудовища меняют цвет шкуры, багровеют и издыхают. Тут появляются Святые Косма и Дамиан, улыбаются публике, кропят сцену святой водой и изгоняют Чуму — ее подцепляют за пояс спущенным сверху крюком на веревке, — и наконец милосердные братья будут бросать детям конфеты, меж тем как чудовища, к тому времени сваленные на телегу городскими мусорщиками, начнут взрываться серпантином, огненными фонтанами, золотым дождем, вавилонскими висячими садами и мыльными пузырями. Комета пройдет по проволоке до центра зрительного зала, бросая зрителям цветы. В программе дирекция театра извинится перед публикой за то, что комете придется идти по проволоке с зонтиком, ибо «знаменитая артистка Филомена», после того как ее, к нашему прискорбию, изнасиловали в Польше, что создало ей известность во всех европейских и американских столицах, не может сохранять равновесие и выполнять фигуры на проволоке без помощи зонтика. На зонтик будет направлен луч прожектора.

Поликарп, стоя у торца стола, за которым восседали правившие в это время консулы и представители Коллегии астрологов (согласно указу, последние имели совещательный и решающий голос во всем, что касалось кометы), раскрыл флорентийский зонтик Филомены, показал жестяные подставки, в которые были вставлены свечи, и зажег свечи. Изобразил свою дочь, пройдясь до двери как будто по проволоке, развернулся, качаясь — вот-вот упадет, — поднял зонтик и слегка покрутил им, но так, что ни одна свеча не погасла.

— Это будет настоящий апофеоз! Оригинальное представление Поликарпа! — заключил комик и попросил разрешения сесть.

— Слово предоставляется городу, — сказал самый старший из консулов.

Поднялся первый городской советник, откашлялся, раскрыл папку, небрежно разложил на столе какие-то бумажки, собрал их и засунул обратно в папку, потом аккуратно снял белую нитку с правого рукава сюртука.

— Перед городом — нашим городом — стоит серьезный вопрос. Вопрос!

Он оперся руками на стол и по очереди посмотрел в лицо всем присутствующим.

— Еще какой вопрос! Проявим ли мы традиционное уважение к кометам или устроим из появления небесного светила праздник? Вот перед каким выбором мы стоим! Ибо предшествующие кометы ущерба городу не причинили, но это вовсе не означает, что и нынешняя пройдет для нас как фигура карнавала с участием небес. Говорят: нет никаких примет. Да, я и сам улыбаюсь, когда предсказываются чудеса или объявляется о уже совершившемся чуде, дескать, лучше стало вино или забеременела жена офицера в достаточно высоком чине. Меня уверяют, что есть и скрытые признаки, обнаруженные кем-то из вас, господа дипломированные астрологи. Если признаки серьезного влияния кометы на общественные дела, на жизнь и здоровье горожан, на свободу и благосостояние города действительно налицо, пусть нам расскажут о них. Политика — это предвидение! О, великий Цицерон! «Республика покоится на согласии и предсказаниях». Я мог бы сказать это и по-латыни! Предусмотреть, чтобы потом не жаловаться! Я допускаю, что в какой-то определенный момент, если появятся знаки приближающейся катастрофы, в целях разрядки атмосферы ожидания и страха в народе можно поставить пьесу Поликарпа. О, греческая трагедия! Посмотрев, как Эдип убивает своего отца и ложится в постель его вдовы, своей матери, эллины очищались душой и спали без сновидений. Это сказано у Аристотеля! Катарсис! Тут я тоже мог бы сказать и по-гречески, продекламировать гекзаметры, воспевающие белизну ног Иокасты! Не совсем позабыл я беспечную молодость и годы ученья! О, эти белые ноги!