Долой оружие!

– Милое дитя, у меня к тебе большая просьба. – С этими словами вошел ко мне, однажды поутру, отец. В руках у него было что-то, завернутое в бумагу. – Тут я принес тебе кое-что, – прибавил он, кладя эту вещь на стол.

– Просьба, сопровождаемая подарком, – весело подхватила я. – Да ведь это подкуп!

– Ну, выслушай же мое предложение, прежде чем ты развернешь принесенный тебе подарок и будешь ослеплена его блеском. Сегодня у меня скучнейший званый обед…

– Знаю: трое генералов с супругами.

– И двое министров в придачу, также с их дражайшими половинами; одним словом, самая торжественная, чопорная, снотворная церемония…

– Но ты, конечно, не воображаешь, чтобы я…

– Вот именно; так как меня намерены почтить своим посещением важные дамы, я рассчитынаю на тебя; нужно же, чтоб в доме была хозяйка.

– Но ведь эту обязанность взяла на себя тетя Мари?

– У нее сегодня опять мигрень, так что мне не остается другого выбора…

– Как принести в жертву родную дочь, чему были примеры еще в глубокой древности. Значить, ты поступишь со мной, как Агамемнон с Ифигенией? Хорошо, я покоряюсь.

– Впрочем, в числе гостей будет и более молодой элемент: доктор Брессер, так добросовестно вылечивший меня недавно; я счел нужным оказать ему любезность этим приглашением; а потом еще подполковник Тиллинг. Что с тобой, Марта? Отчего ты вспыхнула, как зарево?

– Я?… Так… из любопытства: мне вдруг захотелось взглянуть, что такое ты мне принес.

И я начала с лихорадочной поспешностью развертывать подарок отца, чтобы скрыть слишком сильное смущение.

– Да не для тебя это, дурочка! Это милому внуку Руди.

– Вижу, вижу – коробочка с игрушками. Ах, оловянные солдатики! Но, дорогой папа, четырехлетнему мальчугану…

– Пустяки! Я отлично занимался ими с трехлетнего возраста; чем раньше, тем лучше… Моими первыми игрушками, как я стал себя помнить, были барабаны, сабли… Я делал ружейные приемы, командовал… Такие забавы внушают ребенку любовь к делу…

– Мой сын Рудольф никогда не пойдет в военную службу… – перебила я.

– Марта! Ведь мне известно, что таково было желание его отца…

– Бедного Арно нет больше на свете. Рудольф – моя неотъемлемая собственность, и я не хочу…

– Чтоб он вступил в самое почетное, самое лучшее звание?

– Жизнь моего единственного сына не должна быть поставлена на карту среди случайностей войны.

– Я также был единственным сыном, и однако сделался солдатом. У твоего Арно, сколько мне известно, не было братьев, да и твой родной брат Отто опять-таки единственный сын, а я все же отдал его в военное училище. Традиции наших семейств требуют, чтобы потомок Доцки и Альтгауза посвятил себя на служение отечеству.

– Рудольф не так нужен отечеству, как мне.

– Что, если б все матери думали таким образом!

– Тогда не было бы ни парадов, ни смотров, ни людей, обреченных на убой, – так называемого "пушечного мяса", – a вместе с тем не было бы и напрасных несчастий.

Отец насупился, но потом пожал плечами.

– Ах, бабы, бабы! – с презрением сказал он. – К счастью, мальчик не станет спрашивать твоего позволения; у него в жилах солдатская кровь. – Да и кроме того он не останется твоим единственным сыном. Ты должна вторично выйти замуж,Марта. В твои годы не годится жить в одиночестве. Признайся откровенно: неужели ни один из твоих поклонников не сумел заслужить твоей благосклонности? Вот хоть бы ротмистр Оленский; он в тебя влюблен до безумия и еще недавно вздыхал передо мною, жалуясь на твою холодность. Вот такой зять был бы мне по душе.

– Ну, вот уж партия!

– Тогда выбери майора Миллерсдорфа…

– Если б ты предложил мне все списки военных чинов с правом выбора, из этого все равно ничего бы не вышло… В котором часу у тебя назначен обед? Когда мне приехать? – спросила я, чтоб прервать неприятный разговор.

– В пять. Но приезжай получасом раньше. А теперь до свидания – я спешу. Поклонись от меня Руди, будущему главнокомандующему императорско-королевской армии.

V.

Торжественная, чопорная, снотворная церемония – так охарактеризовал мой отец свой предстоящий обед. То же самое сказала бы и я, если б не один гость, ожидание которого заставляло меня так странно волноваться.

Барон Тиллинг явился перед самым обедом; я успела обменяться с ним только двумя-тремя словами, когда он здоровался со мной в гостиной, а за столом мне пришлось сидеть между двумя седыми генералами так далеко от него, что не было возможности втянуть его в наш разговор. Наконец, к моему удовольствию, мы вернулись в гостиную; здесь я собиралась подозвать к себе Тиллинга, расспросить его еще о той сцене во время сражения; мне хотелось услышать еще раз мягкий, задушевный тон, который так растрогал меня в его речи.

Но сначала мне не представлялось повода исполнить свое намерение; оба седеньких старичка не отставали от меня и после обеда; они уселись со мною рядом, когда я принялась разливать черный кофе. К нам присоединились, разместившись полукругом: мой отец, министр ***, доктор Брессер, а также и Тиллинг; однако завязавшийся разговор сделался общим. Остальные гости, в том числи дамы, сели в другом углу гостиной, где никто не курил, тогда как в нашем кружке курение разрешалось, и даже я закурила папиросу.

– А у нас, пожалуй, скоро опять что-нибудь "разразится", – заметил один из генералов.

– Гм! – отозвался другой, – следующая война будет у Австрии с Россией.

– Неужели нельзя совсем обойтись без "следующей" войны? – вмешалась я, но на мои слова не обратили внимания.

– Скорее с Италией, – подтвердил мой отец. – Надо же нам отнять обратно свою Ломбардию… Молодецки вступить бы в Милан, как в 49 году со стариком Радецким во главе, – как мне хотелось бы еще дожить до этого! Явились мы туда в одно ясное солнечное утро…

– Ах, мы все знаем историю вступления в Милан! – прервала я.

– Ну, а историю о молодце Гупфауф?

– Я знаю ее тоже и нахожу противной.

– Ну, что ты понимаешь в подобных вещах!

– Расскажите, Альтгауз, – мы не знаем этого происшествия. Отец не заставил упрашивать себя.

– Этот Гупфауф, изволите видеть, из полка тирольских охотников и сам тиролец, устроил знаменитую штуку. Он был лучшим стрелком, какого только можно себе представить: на каждом состязании в стрельбе его постоянно назначали королем, потому что этот малый никогда не давал промаха. И как бы вы думали, какой фортель он выкинул, когда миланцы взбунтовались? Наш тиролец выпросил позполение у начальства забраться с четырьмя товарищами на крышу собора и оттуда стрелять в бунтовщиков. Ему позволили, и он исполнил это. Четверо остальных, вооруженные штуцерами, только и делали, что заряжали свое оружиие и подавали Гупфауфу, чтобы ему не терять понапрасну времени. И, таким образом, он застрелил одного за другим девяносто итальянцев.

– Отвратительное варварство! – воскликнула я. – Ведь у каждого из этих застреленных, в которых он метил наверняка с высоты, оставалась дома родная мать и невеста, да и сам он дорожил своей молодой жизнью.

– Но ведь каждый из них был неприятель, дитя мое, – это совершенно изменяет взгляд на дело.

– Верно, – подтвердил доктор Брессер. – Пока понятие "вражда" будет санкционировано между людьми, до тех пор заповедь человеколюбия не сделается общепризнанной.

– А что скажете на это вы, барон Тиллинг? – спросила я.

– Я желал бы, чтоб этому стрелку украсили орденом грудь за отвагу и послали пулю в жестокое сердце. То и другое было бы вполне заслуженно.

Я поблагодарила говорившего выразительным взглядом, но другим, исключая доктора, его слова показались неуместными. Наступило короткое молчание.

Cela avait jete un froid.

– А слыхали вы о книге одного англгйского естествоиспытателя, по имени Дарвина, ваше превосходительство? – спросил Брессер, обращаясь к моему отцу.