Протокол

Я мог бы, скажем, надеть траур и носить серый костюм с черной повязкой на рукаве. Ходил бы по улицам, чтобы люди думали, будто я потерял кого-то из близких, члена семьи, к примеру мать. Посещал бы все похороны, и после церемонии одни пожимали бы мне руку, другие обнимали, шепча сочувственные слова. Главным занятием стало бы чтение некрологов в газетах. Я стал бы ходить на любые церемонии — пышные и скромные. & мало-помалу привык бы к такой вот погребально-кладбищенской жизни. Выучился бы произносить подобающие речи, опускать, как дóлжно, глаза и со скорбным видом семенить за гробом.

Я полюблю посещать кладбища и целовать холодные лбы покойников, смотреть на их бледные веки и отвисшие челюсти, читать надписи на венках, надгробных плитах и вазонах с гипсовыми фиалками.

«Скорбим»

Я смогу, если понадобится, декламировать:

А еще я смогу путешествовать; поеду в разные города, где никогда не был, и заведу по другу в каждом. Потом, через какое-то время, стану туда возвращаться; но в такие дни, когда буду уверен, что ни с кем не встречусь. Например, отправлюсь в Рио в день Карнавала. Позвоню в дверь, скажем, Пабло, а его, конечно, дома не окажется. И тогда я возьму листок бумаги и напишу короткое письмецо:

«Мой дорогой Пабло,

Я прибыл сегодня в Рио, чтобы повидаться с тобой.

Но не застал. Думаю, ты, как и все, был на Карнавале.

Очень жаль, что мы не встретились. Могли бы выпить и поболтать.

Постараюсь приехать в будущем году. Чао.

Адам Полло».

Или поеду в Париж в день Четырнадцатого июля, или в Москву на Парад на Красной площади, или в Рим на открытие Ватиканского собора, или в Ньюпорт на Фестиваль джаза.

Труднее всего будет правильно выбрать друзей; нужно, чтобы их точно не было в городе в тот день, когда я приеду повидаться.

Иначе игра будет испорчена и у меня может не хватить смелости продолжать. Я ошибусь с датами, позвоню, двери распахнутся и они воскликнут, радостно улыбаясь: «Адам Полло? Ты здесь? Какая приятная неожиданность! Приехал бы завтра, не застал бы меня из-за Гонки с быками…»

Да, подобные развлечения требуют системы. Придется все время об этом думать; возможно, я даже куплю ежедневник, буду записывать даты праздников и важных событий в каждом городе мира. Ну, само собой, останется риск, что один из них заболеет или решит пооригинальничать и не участвовать в фиесте. Но такие опасности придают остроту игре. То, что я рассказал, всего лишь две идеи среди тысяч других; я придумал кучу разных комбинаций, чтобы жить в обществе. Могу, например, заболеть слоновьей болезнью, что, как я заметил, отвращает от тебя большинство окружающих, заставляя их держаться на расстоянии. А еще можно страдать прогнатизмом; в этом случае многие тебя жалеют, хотя им вовсе не нравится смотреть на жутко выступающие нижние зубы, когда человек открывает рот. Можно хромать на одну ногу из-за диабетической экземы, быть аденоидным тужилой или ковырять в зубах красной пластмассовой ложечкой, наподобие тех, что кладут в коробку со стиральным порошком в качестве бонуса. Неплохие способы. А можно целыми днями искать дырки в зубах лезвием перочинного ножа. Годится все, что похоже на болезнь, безумие или увечность.

Впрочем, если хочешь, чтобы окружающие к тебе не лезли, можно применить другие способы; выдать себя за водопроводчика, сутенера или садовника.

Я часто подумывал стать киномехаником. Во-первых, сидишь взаперти в маленькой кабинке наедине с машиной, где, кроме двери и окошечка, через которое проходит световой луч, других отверстий нет. Делать почти ничего не нужно: ставишь бобину, она крутится с приятным треском, а ты сидишь, куришь, пьешь пиво из горлышка, глазеешь на синюю лампочку и воображаешь, что плывешь на туристическом теплоходе. Киномеханик — одна из немногих профессий, в которых люди всегда точно знают, что происходит в каждую конкретную минуту».

Ответ:

«Моя дорогая Мишель,

Теперь, когда скоро пойдет дождь, теперь, когда солнце будет мало-помалу угасать и в конце концов остынет и превратится в снежный ком, а я буду вынужден следить за его охлаждением, лежа в шезлонге,

Теперь, когда мне кажется, что это станет началом триумфа калек и придурков,

Теперь, когда я отдаю землю во власть термитов, думаю, ты должна прийти.

Разве тебе не хочется, подобно мне, заснуть среди остатков света?

Не хочется прийти и рассказать мне какую-нибудь простую историю, попивая пиво или чай и прислушиваясь к шорохам за окном? А потом раздеться и разглядывать наши тела, и считать что-нибудь на пальцах, и делать это тысячу раз на дню?

Будем читать газету.

Когда же вернутся хозяева дома? Хочу, чтобы ты сказала мне, кто нацарапал слова на листе алоэ и кто убил это животное,

белую крысу с двумя голубыми остекленевшими глазами застрявшую в кустах земляничника но не разложившуюся и забальзамировавшуюся и должно быть изнемогающую от жары».

* * *

J.Шел дождь. Значит, на сей раз собака на пляже не появится. Где она будет? А Бог его знает. Дома, конечно, если только не отправится шастать по улицам, то и дело стряхивая воду с толстой мохнатой холки.

Адам пошел проверить на пляж, безо всякой, впрочем, надежды. Пляж под дождем выглядел уродливо. Мокрая галька не походила на гальку, цемент на цемент, а море на море. Одно наплыло на другое и смешалось, замесившись в грязь. Солнце надежно спряталось. Его место в небе заняли сбившиеся в стайку чайки. Там, где в море купалось отражение светила, плавал клубок черных водорослей.

Адам вышел в город и вдруг замерз. Он не знал, куда себя деть, не понимал, нравится ему дождь или нет. Если бы он не выносил дождь, мог бы зайти в кафе и попивать пивко, предаваясь праздности и лени. Но он был не настолько уверен в своих чувствах, чтобы швыряться деньгами. Адам брел по улице и неожиданно оказался у большого универмага. Из-за дождя народу там было втрое больше обычного. Адам протискивался между прилавками и думал, что, пожалуй, надолго в магазине не задержится.

Потом он застрял — никак не мог обойти выбиравшую носки толстуху. Деваться было некуда, он тоже решил взглянуть и обнаружил невероятное разнообразие цветов и размеров. Преобладали два цвета — синий и белый. Все детские носочки были белые. Они-то и интересовали толстую тетку. Она все их перетрогала, растянула каждый носочек огромными красными ручищами. Адам осторожно приподнял ногой подол ее сарафана и обнаружил выступающие под кожей, скрученные в клубок фиолетовые вены. Адама одолело любопытство — интересно, какие у нее ляжки? — но толпа оттерла его от женщины, и он этого так и не узнал. Адам остановился у отдела грамзаписи, встал в хвост, дождался своей очереди и спросил:

«У вас есть Мак-Кинсли Моргенфилд?»

Адам посмотрел на продавщицу и нашел ее хорошенькой. У девушки было по-детски чистое лицо, волосы орехового цвета и красные пухлые ненакрашенные губы; губы беззвучно приоткрывались, в теплой пещерке рта перламутрово блестели зубы; сейчас ее связки завибрируют, и в самой глубине горла родится звук, слегка дрогнут уголки губ, и на волю вырвется человеческий голос — самый банальный и самый чувственный звук на свете.

«Повторите фамилию», — попросила она.

«Мак-Кинсли Моргенфилд, — повторил Адам, — певец».

«Что он поет?»

У девушки был странный убегающий взгляд, она смотрела собеседнику не в глаза, а куда-то в переносицу.

«Американский певец, — продолжил объяснять Адам. — Негр, исполнитель блюзов».

Продавщица отошла в глубь прилавка, выдвинула ящик и принялась перебирать пластинки.