Ламьель

— Есть один враг, и против него меня предостерегают все назидательные книги, которые герцогиня заставляет меня читать для моего воспитания; но мне никогда толком не говорят, что он собой представляет. Так вот, господин аббат, вы, которому я вполне доверяю, скажите: что такое любовь?

Разговор до этого был настолько искренним и бесхитростным, что молодой священник, поглощенный своей любовью, не догадался ответить, что он этого не знает, и неосторожно сказал:

— Это нежная и преданная дружба, и для тех, кто ее испытывает, нет большей радости, как проводить свою жизнь с любимым существом.

— Но во всех романах госпожи де Жанлис, которые герцогиня велит мне читать, влюблен в женщину всегда бывает мужчина. Две сестры, например, могут жить вместе и испытывать друг к другу самую нежную дружбу, а между тем про них не говорят, что они влюблены и что это любовь.

— Дело в том, — отвечал молодой священник, — что любовь должна быть освящена браком; эта страсть быстро становится преступной, если ее не освятить совершением таинства.

— Так значит, — продолжала Ламьель совершенно невинно, но все же чувствуя, что ставит аббата в затруднительное положение, — так, значит, вы, господин аббат, не можете испытывать любовь, так как вы не имеете права жениться?

Это замечание оказалось настолько метким и сопровождалось таким выразительным взглядом, что бедный аббат оцепенел, глядя на Ламьель широко раскрытыми глазами.

«Отдает ли она себе отчет в том, что говорит? — спрашивал он себя. — В таком случае нехорошо, что я так часто бываю в замке; чрезвычайное доверие, которое она питает ко мне, не так далеко от любви и, по-видимому, к ней и ведет».

Эти упоительные мысли занимали душу молодого священника не менее двадцати секунд, затем он с ужасом подумал:

«Господи, да что же я делаю? Я не только поддаюсь преступной для меня страсти, но и рискую соблазнить девушку, добродетель которой мне доверили! Соглашение это, правда, молчаливое, но именно в силу этого оно должно быть для меня особенно священным».

— Дочь моя! — произнес он тем же тоном, что с кафедры, и притом так громко, что герцогиня и две дамы, говорившие с ней вполголоса, подняли глаза.

После этих слов молодой кюре, как бы вне себя от сделанного усилия, выпрямился во весь рост, что очень удивило Ламьель и показалось ей даже забавным. «Мне удалось задеть его за живое, — подумала она, — видно, в этом слове любовь заключено что-то совершенно необыкновенное!»

Пока эта мысль проносилась у нее в голове, аббат Клеман собирался с духом.

— Дочь моя! — сказал он, слегка понижая голос. — Сан мой категорически запрещает мне отвечать на вопросы о любви, которые вы могли бы мне задать. Все, что я могу вам сказать, — это то, что любовь, будучи своего рода безумием, бесчестит женщину, если длится более сорока дней (тот же срок, который длится великий пост) и не освящается таинством брака. Мужчин же, напротив, тем более почитают в свете, чем больше девушек или женщин они обесчестят. Поэтому всякий раз, как молодой человек затевает любовную интригу с девушкой, она желает, чтобы никто об этом не знал, между тем как молодой человек, которого в этом случае называют соблазнителем, делая вид, что стремится к тому же, на самом деле только и жаждет, чтобы она раскрылась. Он старается сохранить свою возлюбленную, но в то же время дает свету возможность угадать победу, которую он одержал над ее благоразумием. Таким образом, истинная правда то, что злейшим врагом молодой девушки является молодой человек, обращающийся к ней со словами любви. Однако я не собираюсь скрывать от вас действительности. Чтобы выйти из состояния пассивного повиновения, в котором молодая девушка находится по отношению к своей матери, и иметь возможность повелевать в свою очередь, она, вполне естественно, стремится выйти замуж. Это очень опасный момент. Молодая девушка может навсегда погубить свою репутацию. Она всегда должна отдавать себе ясный отчет в том, какие тщеславные побуждения руководят ухаживающим за ней молодым человеком, так как у нас есть только две возможности играть в обществе видную роль: либо проявить храбрость на войне или в поединках с молодыми людьми, занимающими определенное положение, либо же обольстить побольше женщин, отличающихся особенной красотой и богатством.

Тут Ламьель оказалась в своей стихии. Раз двадцать доктор объяснял ей, как должна вести себя девушка, чтобы весело провести свою молодость, которую в любой момент может оборвать смерть, и вместе с тем не потерять уважения старух своей округи. Ламьель лукаво взглянула на кюре и сказала:

— Но что значит «обольщать», господин кюре?

— Если речь идет о мужчине, это значит: говорить слишком часто и с интересом с молодой девушкой.

— Ну, а вы, например, — лукаво продолжала Ламьель, — разве вы меня обольщаете?

— Ну, разумеется, нет, слава богу! — воскликнул в ужасе молодой священник.

Густая краска сменила на его лице смертельную бледность, покрывшую его на несколько мгновений; он с живостью схватил Ламьель за руку, затем оттолкнул ее прочь от себя свирепым движением, которое показалось ей очень странным. Аббат Клеман снова заговорил своим проповедническим тоном и прибавил очень громко:

— Я не мог бы вас обольстить, так как не могу на вас жениться; но всякая девушка лишает себя чести и, вероятно, готовит себе вечные муки, если позволит кому-либо говорить ей о любви или о дружбе — слово здесь не играет роли — более сорока дней и не спросит у мужчины, уверяющего, что он ее любит, собирается ли он освятить свои чувства таинством брака.

— Но если человек, испытывающий дружеские чувства к девушке, уже женат?

— О, тогда это омерзительный грех прелюбодеяния, который составляет высшую гордость молодых людей и который во Франции служит среди них мерилом их положения в обществе. Но в то время как молодого человека за него превозносят, несчастная прелюбодейка вынуждена удалиться в деревню и жить там одиноко, чаще всего в нужде. Когда она входит в гостиную, все женщины с подчеркнутой холодностью отходят от нее — даже те, кто так же грешен, как и она. Ее жизнь в этом мире нестерпима, а так как сердце ее исполняется ненависти и злобы, она, весьма вероятно, будет осуждена и на том свете; таким образом, жизнь ее одинаково ужасна как на земле, так и после смерти, где ей уготованы жесточайшие муки.

Эта картина произвела, по-видимому, глубокое впечатление на молодую девушку, но уже через мгновение она задала себе вопрос: «А есть ли ад? Существуют ли вечные муки? Может ли быть добрым бог, если он создал вечный ад? Знал же в конце концов бог, когда я родилась, что я проживу, скажем, пятьдесят лет, а потом буду навеки осуждена? Не лучше ли было бы меня сразу же убить? Насколько рассуждения доктора глубже и интереснее рассуждений кюре! Но нужно же что-нибудь ему ответить, иначе он подумает, что мне нечего сказать». И она прибавила с чувством:

— Теперь я все поняла. Не следует разговаривать каждый день, и в особенности дружелюбно, ни с женатым человеком, ни со священником. Но все же что делать, если чувствуешь к одному из них некоторую привязанность.

Услышав это, аббат Клеман судорожно вынул часы.

— Мне нужно побывать у одного больного! — воскликнул он, взглянув на нее блуждающим взором. — Прощайте, сударыня! — И он бросился прочь, забыв попрощаться с герцогиней, которая была крайне шокирована непочтительностью этого аббатишки.

— Разве он не из ваших людей? — спросила маркиза де Повиль, сидевшая справа от нее.

— Это не более и не менее, как племянник моей горничной, — отвечала герцогиня с презрительной улыбкой.

— Вот уж точно аббатишка! — воскликнула баронесса де Брюни, сидевшая слева.

Эта кличка «аббатишка», брошенная с таким презрением бедному аббату Клеману, у которого были такие прелестные волосы, сослужила ему добрую службу в сердце Ламьель.

Вместо того, чтобы размышлять об убожестве его доводов по сравнению с несокрушимой, как гранит, логикой доктора Санфена, она подумала о том, что он молод, неискушен и вынужден из-за бедности повторять нелепые рассуждения, которым, быть может, сам не верит. «А верил ли Бёрк, — спрашивала она себя, — тем абсурдным рассуждениям, которыми он хотел уничтожить Францию? Но нет, — спохватилась она, — мой аббат — человек порядочный».