Хапуга Мартин

Прочистив горло, он сказал вслух:

— Где, черт возьми, я нахожусь? Где я только что был?

Он подтянулся повыше, прижался щеками к спасательному поясу и повернулся лицом в глубь расселины.

— Не могу уснуть.

Но сон необходим. Люди сходят с ума, если мало спят. Он громко произносил слова, и спасательный пояс двигался вместе с подбородком.

— Значит, я спал. И мне приснился сон про Альфреда и Сибиллу. Снова спать.

Он тихо лежал, думая о сне. Но предмет мысли мучительно ускользал.

Думать о женщинах и о том, как и кого съел. Как поедал женщин, мужчин, как с хрустом сгрыз Альфреда, и ту девушку, и того паренька. Непродуманный и бессмысленный эксперимент. А теперь лежать неподвижным бревном и думать о тоннеле пройденной жизни, где остались одни объедки и который так пугающе прервался.

На этой скале.

Эти три скалы там я назову Зубами.

В то же мгновение он вцепился обеими руками в спасательный пояс, напрягая мышцы, чтобы побороть приступы сильной, пронизывающей с ног до головы дрожи.

— Нет! Только не Зубы!

Зубы здесь, у него во рту. Он ощупал их языком, двойную преграду из кости, каждый такой знакомый и характерный, если не считать дырок, — все здесь, на своем месте, как воспоминание, если дать себе труд подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…

Он целиком ушел в мысли о сне.

Сон — это ослабление контроля над сознанием. Это сортировка. Сон наступает тогда, когда вся неотсортированная дрянь высыпается наружу, как из мусорного ящика, опрокинутого порывом ветра. Во сне прерывается последовательность времен, движение по прямой. Вот почему Альфред и Сибилла оказались вместе с ним на скале, да еще этот шмыгающий носом паренек с зареванным лицом. Иными словами, это примирение со смертью, с полным выключением сознания, с подавлением личности, предельно откровенное признание всего, обычно вкладываемого нами в понятие «смерть», — что мы всего лишь временные создания, изготовленные на скорую руку и не способные выдержать темп жизни без ежедневной передышки от того, что прежде всего считаем нашим…

— Так почему же я не могу уснуть?

Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, уменьшаясь в размерах, оказывается стянутой в узел. Там тщательно скрываемая и лелеемая личность, единственное наше достояние и единственная наша защита, должна претвориться в конечную истину, в черную молнию, которая все сжигает и разрушает, превращая в абсолютное, неоспоримое небытие.

И вот я лежу здесь, существо, прикрывающееся плащом, как броней, вдавленное в щель, легкая закуска для зубов, сточившихся за долгую жизнь от сотворения мира.

— О Боже! Почему мне никак не уснуть?

Зажав обеими руками спасательный пояс, подняв голову и устремив взгляд прямо перед собой, в глубину мрачного тоннеля, он прошептал ответ на собственный вопрос, испытывая одновременно ужас и изумление:

— Я боюсь спать.

7

Освещение менялось, но настолько медленно, что глаза, устремленные в небо, не замечали разницы. Они видели лишь нагромождение перепутанных картинок, время от времени выплывающих в произвольной последовательности. В центре происходящего все еще неоспоримо присутствовало некое молчаливое существо, но теперь, видимо, утратившее способность различать между картинками и реальностью. Иногда створка в нижней части шара, покоящегося на мягкой подушке спасательного пояса, приоткрывалась, и оттуда доносились слова. Каждая фраза, однако, была отделена от последующей блестящими, яркими изображениями-сценками, в которых оно — это существо — тоже принимало участие и потому не могло понять, как эти сценки соотносятся со словами.

— Я же говорил, что меня затошнит.

— Питье. Еда. Разум. Спасение.

— Я назову их…

Но блестящие картинки не пропадали, хотя и менялись — не как облака, переливающиеся из одной формы в другую, а с полной и неожиданной сменой места и времени.

— Садитесь, Мартин.

— Слушаюсь, сэр.

— Мы рассматриваем вопрос о присвоении вам офицерского звания. Сигарету?

— Благодарю вас, сэр.

Неожиданная улыбка над щелкнувшей зажигалкой.

— Вам уже дали прозвище на нижней палубе?

Ответная улыбка, очаровательная, робкая.

— Скорее всего, да, сэр. Как же без этого!

— Пыльный Миллер или Модник Кларк? Что-нибудь в этом роде?

— Точно так, сэр.

— Ну и как вам с ними живется?

— Можно сказать — терпимо, сэр.

— Нам нужны люди образованные, с интеллектом, но, самое главное, с характером. Почему вы пошли на флот?

— Из чувства, что мой долг… как бы это сказать… помочь… Вы меня понимаете, сэр?

Пауза.

— Значит, на гражданке вы были актером?

Осторожно:

— Да, сэр. Боюсь, не ахти каким.

— Пробовали писать?

— Да пока ничего особенного, сэр.

— Кем же вам хотелось бы стать?

— Понимаете, почувствовал — это все же не то, не настоящее. То ли дело здесь. Уж вы-то знаете, сэр! Здесь, на корабле. Здесь действительно приближаешься к главному делу всей жизни — достойному делу. Я хотел бы стать моряком.

Пауза.

— Так почему вы хотите получить офицерское звание?

— Сэр, я самый обычный моряк, всего лишь крошечный винтик в машине. В качестве офицера мне, может быть, повезет, сэр. Представится возможность по-настоящему бить фрицев — за шестерых.

Пауза.

— Скажите, Мартин, вы пошли на флот добровольцем?

В документах же все есть. Достаточно в них заглянуть.

Со всей искренностью:

— Сказать по правде, нет, сэр.

Привычная маска выпускника Дартмутского морского колледжа не скрывает смущения, он краснеет.

— Благодарю вас, Мартин, это все.

— Да-да, сэр, благодарю вас, сэр.

Он заливается краской, как шестнадцатилетняя девица.

— Старик, она жена продюсера, соображаешь, что делаешь?

Необычно маленький французский словарик, похожий на необычно большую красную резинку.

Черная лакированная шкатулка для хранения денег, со стершейся позолотой.

В китайской шкатулке было что-то неуловимое. Иногда это была украшенная резьбой коробочка из слоновой кости, куда вложены еще несколько таких же, иногда — просто ящичек вроде тех, где хранятся деньги. Но при всей неуловимости с ней связывалось что-то значительное и что-то навязчивое.

Старик, она жена продюсера. Толстая. Белая. Как личинка с малюсенькими черными глазками. Я бы тебя съел. Я так хотел бы сыграть Дэнни. Я бы тебя съела. Я с радостью дала бы тебе роль. Как я могу тебе что-то дать, пока тебя не съем? Он со странностями. Он бы с удовольствием тебя съел. И я бы тебя с удовольствием съела. Ты, моя прелесть, не личность, ты — инструмент для получения удовольствия.

Китайская шкатулка.

Меч — это фаллос. Какая грандиозная, сногсшибательная шутка! Фаллос — это меч. Лежать, пес, лежать. Всеми четырьмя лапами. Знай свое место.

Он вскрикнул: перед ним возник чей-то профиль. Профиль одной из покрытых перьями летающих рептилий. Усевшись на каменной плахе, она скосила глаз, уставилась на него. Он вскрикнул, и широкие крылья забились, захлопали, умчались прочь. И тотчас синее небо и камень заслонила блестящая картинка. Яркое пятно, то опрокинутая на бок восьмерка, то круг. В круге переливалось синее море, над которым кружили чайки — кружили, покачивались на волнах, что-то смаковали и дрались. Он ощутил, как под ним тряхнуло эсминец; на мостике воцарилось зловещее спокойствие и тишина; рядом скользнул какой-то дрейфующий на воде предмет — неприметный, и мерзкий, и тихий, среди дерущихся клювов, инструмент для получения удовольствия.

Он выбрался из щели на солнце, встал и вяло сообщил воздушному пространству:

— Я проснулся!

Глубокая синева с белыми бликами и сверкающими вспышками. Пена, пышно взбитая вокруг трех скал.