Всего лишь скрипач

— Ну, вот и пришел конец нашей игре на скрипке, — сказал крестный. — Я думал, все будет по-другому, но человек предполагает, а Бог располагает. Теперь тебе предстоит не играть на скрипке, а ходить за плугом. Ты пойдешь по другой дороге, а может быть, просто сделаешь крюк. Этого нельзя знать заранее. Но старую скрипку я тебе подарю. Нотную тетрадь с маленькими пьесками тоже. И книжку с картинками про хитрого Лиса, ведь ты так любишь ее. Бери, бери! Я люблю тебя, а ты меня. Верно? Не плачь, малыш! Только поцелуй меня! Да, так, и еще раз! Обними меня за шею. Запомни навсегда то, что я тебе сейчас скажу. Перебесись в юности, чтобы к зрелым годам пресытиться необузданностью и буйством. Грехи юности люди прощают, зрелого человека они судят более сурово. Лови радость, пока молод, чтобы в старости не плакать о том, что у тебя нет грехов; грехи в жизни необходимы, как соль в пище. Лучше взять от жизни слишком много, чем потом в одиночестве вздыхать о том, что не наслаждался ею, покуда мог. Такую запись я делаю в твоем альбоме.

Бог или дьявол — в чей полк ты определен служить — да будет тебе добрым господином.

Крестный протянул Кристиану скрипку и книги.

Больше мальчик не ходил на Хульгаде.

XI

Канун свадьбы — нелегкий день для невесты в крестьянской среде; ее наряжают, и в первый, а может быть, единственный раз в жизни она должна показаться на люди с непокрытой головой; ей моют голову щелоком, от чего волосы становятся жесткими и непослушными, и сооружение прически делается еще мучительнее; зачастую невеста падает в обморок во время этой процедуры. Но с Марией этого не случилось. «Волосы у нее, как тончайший шелк», — сказал кто-то в группе зрителей, вместе с которыми мы наблюдаем за процессией, отправившейся в церковь. Как вдова Мария не обязана была венчаться с непокрытой головой, но ей хотелось покрасоваться своими роскошными волосами, и люди сочли это проявлением гордыни. Вся женихова родня вообще была настроена против нее, потому что она не принесла в дом ничего, кроме долговязого подростка.

На пути была сооружена арка почета, кумовья, как их называли, гарцевали на лошадях взад-вперед по дороге. Первой ехала невеста со своими подружками; их большие свадебные букеты торчали из повозки, как маршальские жезлы, звенящие бубенчики и маленькие зеркальца были скрыты среди цветов — мир еще не видел свадебных букетов роскошнее. Трубы и скрипки звучали даже в притворе церкви, заглушая орган. Церковь была украшена зеленью и всем, что создает «шик-блеск», как выражается простой народ: тут был и король на коне, изображенный на монете в четыре скиллинга, и цветной рецепт вместе с бутылочкой, на которой еще можно было прочитать «на шесть скиллингов можжевеловых капель», и старая красная шелковая муфта, и много других вещей, одна другой краше, висели среди зеленых веток и венков. Ни одна крестьянская свадьба, если ее хотели сделать по-настоящему великолепной, не обходилась без этих ребяческих украшений.

Среди приглашенных женщин, сидящих в переднем ряду, две нам знакомы — это мать и бабушка, которых мы встречали у источника, дочь Люция тоже с ними. Никакого страха или путаницы в мыслях нельзя больше заметить в ее выразительных голубых глазах. Тихо и набожно сидит она среди гостей. Как гроза в ту ночь, буря в ее душе улеглась. Кристиан, место которого было по другую сторону, среди мужчин, сразу узнал ее; она же, напротив, смотрела на него, как на незнакомого, и звонким голосом пела псалом.

Жених и невеста подошли к алтарю, их свита остановилась позади. Две паши знакомые шептались:

— Следи внимательно за женихом и невестой, кто первым пошевельнется, тот раньше и умрет.

— Смотри, она шевельнулась!

— А я слыхала другую примету, — сказала младшая. — И в ту я больше верю. Она всегда сбывалась. Угадать, кто раньше умрет, можно по имени жениха и невесты. Надо подсчитать буквы и сказать: «Адам умирает! Ева умирает!» — это то же самое, что сказать: он умирает, она умирает; у кого имя длиннее, тот умрет первым. Но ее зовут Мария, это пять букв, если писать через одно «р», а его «Петер», тоже пять букв, получается десять — четное число, а при четном числе первой умирает Ева.

— Его зовут Пер, а не Петер, — поправила старшая.

— Но как его нарекли при крещении? — спросила вторая. — Если Пер, он умрет первым, а если Петер, то она, и это совпадает с тем, что она первая шевельнулась.

Их прервала небольшая стычка, которая, хоть if проходила в полном молчании, нарушила молитвенное благоговение. Сын жениха Нильс, двенадцатилетний парень с плоским злобным лицом, весьма недружелюбно оттолкнул в сторону своего новоиспеченного брата Кристиана, чтобы самому протиснуться вперед. Тот неохотно отступил, обе женщины нахмурились, безмолвно призывая к тишине, и Кристиан смущенно опустил глаза на свои ослепительно белые чулки, но в этот самый миг Нильс наступил ему на ногу своим намазанным ваксой башмаком, да так, что у Кристиана на глазах выступили слезы. Люция осуждающе посмотрела на Нильса.

Венчание было закончено. Как в день Страшного суда вострубили трубы в притворе. Жених поспешил уехать, ему не терпелось попасть домой. Там в сенях выстроились музыканты. Тут же молодожены встречали гостей, и каждый клал на стоявшую перед ними тарелку свой свадебный подарок; тот, кто дарил ассигнацию покрупнее, не забывал ее расправить, чтобы, когда у него самого или у его родни будет свадьба, сегодняшний хозяин дома не остался в долгу. Потом ели, пели псалмы, и распорядители в танце привели новобрачную в объятия мужа.

Люция, хоть и была немного постарше Кристиана, уделяла все свое внимание только ему; они танцевали и прогуливались вместе, а все вокруг называли ее красивой учительской дочкой.

На второй день праздника они сидели в саду, где цвели крупные гвоздики, и девочка рассказывала Кристиану про своего двоюродного деда Петера Вика, которого называла дядюшкой, — у него был чудесный корабль, он носил имя «Люция», то есть был ее тезкой. «Люция» плавала по морю в Германию и в Копенгаген.

Ах, дядюшка такой добрый и веселый; один раз каждым летом корабль заходил в Свеннборг, и дядюшка навещал их; он подарил ей книгу о терпеливой Елене, которая, как говорилось в книге, была «очень забавна, но подавала дурной пример». Тогда Кристиан принес свою книгу про Лиса, подаренную ему крестным. Они вместе рассматривали гравюры, Люция читала заголовки, и дети хорошо понимали, как Лис обманул медведя и других зверей.

Но тут появился Нильс. Он тихонько подкрался сзади, пинком вышиб книгу у них из рук и послал ее высоко в воздух, откуда она упала в кусты крыжовника. Кристиан заплакал, а Люция стала бранить Нильса и сказала ему, что он, как Лис в книге, злое животное.

Парень обратил к пей свое плоское лицо.

— Полоумная Люция, — был весь его ответ.

Румянец сбежал со щек девочки. Нильс глубоко задел ее, намекнув на ее прежнее жалкое состояние, от которого теперь не осталось и следа. Она обиженно взглянула на него и ушла в дом, где царило веселье.

На третий день праздника Люция и Кристиан танцевали, и Нильс был вместе с ними в хороводе. Детские ссоры не длятся дольше одного дня. Гости прощались с хозяевами, произнося вошедшее в обычай присловье: «Вот и веселью конец!»

Ни для кого эти слова не были столь пророческими, как для Кристиана. В первые педели новый дом, сад и поля немного разнообразили жизнь и развлекали, но он не чувствовал себя дома, как в Свеннборге. Отчиму не правилось, когда он играл на скрипке, и поэтому Мария повесила инструмент высоко над дверью, откуда его не так просто было достать. Нильс презирал городского мальчика, который боялся скотины, не отличал быка от коровы и не мог усидеть на спине у спокойной старой клячи, когда она шла на водопой. Ухмыляясь, он рассказывал об этом отцу и работникам, и те обидно для Кристиана смеялись. Единственное, в чем оба мальчика сходились, была книга с картинками. Животные интересовали Нильса, но он считал большим недостатком, что они черно-белые. Так что вовсе не по злобе он однажды в отсутствие Кристиана вытащил книгу и, уверенный, что делает как лучше, раскрасил все гравюры пронзительно-яркими красными и желтыми красками. Ведь и раньше отец и работники говорили ему, что у пего есть способности к рисованию. На всех воротах и дверях красовались его наброски людей и животных, но при всем внешнем сходстве было в них что-то глупое и даже непристойное. Несколькими штрихами и добавлениями Нильс придал такой же характер гравюрам в книге о Лисе и сам посмеялся, довольный своей изобретательностью.