Ада, или Эротиада

— Нет, правда, мама, ты только представь, чувствую, голоса нет, кричу, а звука не слышу…

После трех-четырех таких застолий Ван стал кое-что понимать. Вовсе не было это поведение Ады лукавым девчоночьим спектаклем, рассчитанным на гостя, то была отчаянная и весьма мудрая попытка помешать Марине завладеть ситуацией и превратить разговор в лекцию на тему о театре. Со своей стороны, Марина, ожидая случая запустить в карьер свою тройку с бубенцами, испытывала некое профессиональное удовлетворение, играя навязанную ей роль любящей мамаши, гордящейся обаянием и остроумием собственной дочери и, в свою очередь, с обаятельным и остроумным снисхождением взирающей на беспардонное многословие юной рассказчицы. Вот уж кто разыгрывал спектакль — вовсе не Ада! И едва до Вана дошел истинный смысл ситуации, он не преминул воспользоваться паузой (которую Марина чуть было не заполнила неким ассортиментом из системы Станиславского), чтобы запустить Аду в мутные воды ботанических глубин — в плаванье, которое в иной момент приводило его в содрогание, однако при данных обстоятельствах оказалось наилегчайшим и наибезопаснейшим для его Ады. Особо существенно было предпринять это за ужином, поскольку Люсетт со своей гувернанткой отужинали раньше наверху и, значит, в этот критический момент мадемуазель Ларивьер отсутствовала и нельзя было рассчитывать на то, что та примет на себя эстафету у замешкавшейся Ады, бодро принявшись излагать, как протекает работа над романом собственного сочинения (завершался этап шлифовки ее знаменитого «Алмазного ожерелья»), а может, ее потянуло бы на воспоминания о ранних годах Ванова детства и особо сладкой ее сердцу поре, связанной с возлюбленным, учителем русского языка, кротким воздыхателем мадемуазель Л., пописывавшим нескладные «декадентские» стишки по-русски и по-русски, в одиночку, попивавшим.

Ван: Вот это желтое (указывая на прелестное изображение цветочка на тарелке «Эккеркраун») что — лютик?

Ада: Нет. Этот желтый цветок — обычная болотная ромашка, Caltha palusris. У нас крестьяне ошибочно зовут ее первоцветом, хотя настоящий первоцвет — Primula veris, а это совсем другое растение.

— Понятно, — сказал Ван.

— Да, кстати, — вставила Марина, — когда я играла Офелию, то, что я когда-то собирала цветочный гербарий…

— Разумеется, тебе помогло, — подытожила Ада. — Так вот, русские называют болотную ромашку Курослеп (так мужики в Татарии, эти жалкие рабы, именуют лютик) или же Калужница, как цветок не без основания зовется в Калуге, в США.

— Угу! — кивнул Ван.

— Как и у многих цветов, — продолжала Ада с кроткой улыбочкой придурковатого всезнайки, — злополучное французское наименование нашего растения, souci d'eau, преобразовывается или, вернее сказать, преобразовывает…

— …купальницу в купальничек! — скаламбурил Ван.

— Je vous en prie, mes enfants! [58] — вмешалась Марина, с трудом понимавшая, что они несут, и превратно истолковавшая произнесенное как намек на предмет женского туалета.

— По случаю как раз этим утром, — продолжала Ада, не снисходя до разъяснений, — наша просвещенная гувернантка, в прошлом и твоя, Ван, которая…

(Впервые она произнесла это — во время того самого урока ботаники!)

— …уж слишком сурова к англоязыким перескрещивателям — подумать только, назвать обезьян «ursine howlers» [59] — хотя, подозреваю, ее мотивы скорее шовинистического, нежели литературного или нравственного толка, так вот: она привлекла мое внимание — мое рассеянное внимание — к некоторым совершенно роскошным, как ты выразился, Ван, купальничкам, в soi-disant [60] литературной версии некого мистера Фаули, — ее Элси в очередной своей бредятине именует «тонкой» — подумать только! — стихотворения Рембо ^{31} «Mémoire» [61] (которое мадемуазель, к счастью и ко времени, заставила меня выучить наизусть, хоть, подозреваю, сама предпочитает Мюссе и Коппе ^{32})…

— …les robe vertes et déteintes des fillettes… [62] — победно процитировал Ван.

— Вас-хитительно! (В манере Дэна). Так вот, Ларивьер разрешает мне читать Рембо исключительно по антологии Фейетэна, вероятно, и у тебя она есть, но очень скоро у меня непременно будет его Oeuvres complètes [63], да-да, очень скоро, гораздо раньше, чем все вы думаете. Между прочим, вот-вот она спустится к нам, как только уложит дражайшую дурындочку Люсетт, которую, должно быть, уже обрядила в зеленую ночную рубашку…

— Ангел мой! — взмолилась Марина. — Вану вовсе не интересно слушать про рубашку Люсетт!

— …оттенка ивовой листвы, и та считает овечек под своим ciel de lit, который вместо «прикроватного полога» превращен Фаули в «небесную постель». Но вернемся к бедному нашему цветочку. Фальшивым louis d'or [64] в этом скопище надругательств над французским языком явилось превращение souci d'eau (нашей болотной ромашки) в дурацкое «любовь к воде» [65]— хотя буквально под рукой столько синонимов, таких как неженка, марьин цвет, майский шарик и прочих названий, что так тесно связаны с самыми разнообразными праздниками плодородия.

— С другой стороны, — заметил Ван, — легко себе представить, как равно владеющая двумя языками мисс Риверс сверяет с оригиналом французский перевод, скажем, «Сада» Марвелла…

— Ага! — воскликнула Ада. — Могу прочесть «Le Jardin» [66] в собственном переводе… как там:

— …ветвь пальмы, венец из листьев дуба и лавровый венок! [67] — выкрикнул Ван.

— Послушайте, дети! — решительно вмешалась Марина, маша руками, чтобы угомонить их. — В твоем возрасте, Ада, я со своим братом, твоим, Ван, ровесником, болтала про крокет, про пони, про собак, про то, как прошел fête-d'enfants [68], про то, какой будет пикник, про множество прелестных и нормальных затей и вовсе не про каких-то престарелых ботаников-французов и тому подобную несусветицу!

— Ты же сама сказала, что собирала гербарий, — заметила Ада.

— Но это было только однажды, как-то в Швейцарии. Даже и не помню когда. Теперь-то что вспоминать!

Марина помянула Ивана Дурманова: тот скончался от рака легких много лет назад в санатории (неподалеку от Экса, где-то в Швейцарии, там же, где спустя восемь лет родился Ван). Марина частенько вспоминала об Иване, в восемнадцать лет уже ставшем знаменитым скрипачом, но вспоминала без особого проявления чувств, и теперь Ада с удивлением отметила, как густой слой пудры на лице у матери начал подтаивать под внезапным напором слез (возможно, вызванных аллергией на старые, сухие, превратившиеся в плоский слепок цветы, приступом сенной лихорадки или присутствием травы горечавки, что мог бы выявить последующий диагноз). Марина звучно, по ее собственному выражению «как в трубу», высморкалась, и вот уж мадемуазель Ларивьер спустилась вниз, чтоб откушать кофе и поделиться своими воспоминаниями о Ване, таком bambin angélique [69], который уже à neuf ans [70] — солнышко ясное! — восторгался Жильбертой Сван ^{34} et la Lesbie de Catulle [71] (и который без всякой посторонней помощи научился облегчаться от своего восторга, едва свет керосиновой лампы, зажатой в руке чернокожей няни, раскачивая стены, выплывал из детской).