Бабье лето

Противник мой, стало быть, оказался прав, и мне было любопытно узнать, из каких источников черпал он свою уверенность, в которой был так тверд, и как обнаружил, как исследовал эти источники.

Чтобы поскорей это узнать и не задерживаться в гостях, я решил одеться и без промедления повидаться с хозяином.

Одевшись и спустившись в столовую, я застал там служанку, занятую приготовлениями к завтраку, и спросил у нее, где хозяин.

— Он в саду на птичьей площадке, — сказала она.

— А где эта птичья площадка, как ты ее называешь? — спросил я.

— Сразу же за домом, недалеко от теплиц, — отвечала она.

Я вышел и направился к теплице.

Перед ней, на песчаной площадке, я нашел своего гостеприимца. Это была та же площадка, откуда я вчера видел узкую сторону теплицы и ее низкую дымовую трубу. Эта сторона была одета розами, отчего вся постройка казалась как бы вторым, маленьким домиком роз. Хозяин был занят странным делом. На песке перед ним находилось несметное количество птиц. В руке у него было что-то похожее на продолговатую плетеную крышку корзины, откуда он брал корм и бросал его птицам. Казалось, он наслаждался тем, как они клевали, как перелетали друг через друга, толкались, клохтали, как улетали насытившиеся и налетали все новые. Теперь я воочию увидел, что кроме обычных садовых птиц тут были и такие, которых я знал только по глухим лесным чащам. Они вовсе не казались такими робкими, как я по праву мог полагать. Они доверяли кормившему их совершенно. Он стоял опять с непокрытой головой, и мне показалось, что такой обычай в его вкусе, поскольку и вчера, на прогулке, он свой легкий головной убор спрятал в карман. Стоял он, наклонившись вперед, и прямые, но густые седые волосы свисали у него на висках вниз. Одет он и сегодня был странно. На нем, как и вчера, было подобие куртки, доходившей ему почти до колен. Куртка была светлая, но по груди и спине шла вниз красновато-коричневая полоса шириною почти в полфута, словно куртка была сшита из двух материй, белой и красной. Обе материи, однако, выдавали свой преклонный возраст: белая стала желтовато-коричневой, а красная — коричневато-багровой. Под курткой видны были неказистые чулки и башмаки с пряжками.

Я остановился на некотором расстоянии у него за спиной, чтобы не мешать ему и не спугнуть птиц.

Когда он опустошил свою корзинку и гости его улетели, я подошел ближе. Он как раз повернулся, чтобы уйти домой, и, увидев меня, сказал:

— Вы уже вышли? Надеюсь, вы хорошо спали?

— Да, я очень хорошо спал, — отвечал я, — я еще слышал ветер, который поднялся вчера вечером, а что было дальше — не знаю. Знаю только, что земля сегодня сухая и что вы оказались правы.

— Думаю, что на эту местность не упало ни капли, — ответил он.

— Судя по виду земли, так оно и есть, — сказал я, — но откройте мне теперь, хотя бы отчасти, откуда вы это знали и как обрели такое знание. Ведь признайтесь, что множество признаков было не в вашу пользу.

— Я вам вот что скажу, — отвечал он. — Объяснение, которого вы требуете, — дело довольно долгое, ведь с вами, человеком, который занимается науками, я не могу говорить поверхностно. Обещайте мне задержаться у нас еще на сутки, и я расскажу вам не только это, но и многое другое, а вы расскажете мне о своей науке.

Этого предложения, сделанного открыто и любезно, я не мог отклонить, да и мое время позволяло мне отдать постороннему занятию даже не один день, а несколько дней. Я прибег поэтому к обычной фразе о нежелании быть в тягость и принял приглашение с такой оговоркой.

— Пойдемте же сначала к утренней трапезе, которую я разделю с вами, — сказал он. — Господин священник из Рорберга покинул нас уже чуть свет, чтобы вовремя быть у себя в церкви, а Густав уже пошел работать.

С этими словами мы повернули к дому. Когда мы пришли туда, он отдал то, что я принял было за крышку корзинки, но что оказалось специально сплетенной, очень плоской и продолговатой корзиночкой для корма, служанке, чтобы та положила ее на место, и мы отправились в столовую.

За завтраком я сказал:

— Вы сами говорили о том, что я мог бы многое здесь увидеть. Не будет ли слишком нескромно с моей стороны попросить разрешения поподробнее осмотреть дом и его окрестности? Имение это расположено чудесно, и я уже увидел здесь так много достопримечательного, что вполне естественно мое желание продолжить осмотр.

— Если вам доставит удовольствие осмотреть наш дом и его достопримечательности, — ответил он, — то это можно сделать сразу после завтрака, много времени на это не потребуется, поскольку здание не так велико. Тогда, кстати, и то, о чем нам надо поговорить, окажется естественней и понятней.

— Да, конечно, — сказал я, — это для меня удовольствие.

После трапезы мы приступили к делу.

Он повел меня вверх по лестнице, на которой стояла мраморная фигура. Вместо красиво рассеянного света свечей и молний, освещавшего ее минувшей ночью, на нее падал сегодня тихий белый дневной свет, от которого ее плечи и голова мягко поблескивали. Не только ступеньки были в этой лестничной клетке из мрамора, но и облицовка стен. Кровлей служило выпуклое стекло, обтянутое тонкой проволокой. Когда мы взошли наверх, мой гостеприимец отворил дверь, противоположную той, что вела в коридор, где находились комнаты для гостей. Дверь эта выходила в большой зал. На пороге, где кончался поднимавшийся по лестнице половик, снова стояли войлочные туфли. Надев их, мы вошли в зал. Это была коллекция мрамора. Пол был сложен из самого красочного мрамора, какой только можно найти в наших горах. Плиты прилегали друг к другу так плотно, что зазоров почти не было видно, мрамор был очень гладко отшлифован, а краски подобраны таким образом, что пол походил на картинку. К тому же он блестел и мерцал от лившегося в окна света. Стены были простых, мягких цветов. Цоколь был зеленоватый, панели — из самого светлого, почти белого мрамора, какой есть в наших горах, пилястры — чуть красноватые, а карнизы между стенами и потолком — снова из зеленоватого и белого мрамора, через который золотыми поясками пробегали полоски желтого. Потолок был бледно-серый, и не из мрамора, только посредине была подборка из красных аммонитов, откуда спускался металлический стержень, державший на крестовине четыре темных, почти черных мраморных светильника, которые должны были освещать это помещение в темное время суток. В зале не было ни картин, ни стульев, ни какой-либо мебели, только в трех стенах было по двери прекрасного темного дерева, а в четвертой — три окна, освещавшие этот зал днем. Два из них были открыты, и вместе с блеском мрамора зал наполняло благоухание роз.

Я выразил свое восхищение таким убранством; старика мое одобрение явно обрадовало, но он не стал распространяться на этот счет.

Из этого зала он вывел меня через одну из дверей в комнату, окна которой выходили в сад.

— Это в некотором роде мой кабинет, — сказал он, — здесь, кроме как рано утром, мало солнца и поэтому летом приятно. Я люблю здесь читать, писать или заниматься еще чем-либо, что вызывает у меня интерес.

Я сразу же, и даже с какой-то тоской подумал о своем отце, как только вошел в эту комнату. В ней мрамора не было и в помине, она походила на наши обычные покои; но обставлена она была старинной мебелью, какую приобретал и любил мой отец. Только мебель показалась мне такой красивой, какой я еще никогда в жизни не видел. Я поведал своему гостеприимцу о пристрастии отца и вкратце рассказал ему о вещах, у того имевшихся. Я попросил также разрешения рассмотреть эти предметы как следует, чтобы по возвращении рассказать о них отцу и хотя бы кое-как описать их. Мой провожатый очень охотно ответил согласием. Внимание мое привлекла прежде всего конторка, потому что она была не только самым большим в комнате, но, вероятно, и самым красивым предметом. Опершись на землю нижней частью голов и устремив вверх свои извивающиеся тела, четыре дельфина поддерживали этими извивающимися телами корпус конторки. Я решил было, что дельфины сделаны из металла, но мой провожатый сказал, что они вырезаны из липы и на средневековый манер отделаны под желтовато-зеленоватый металл; такая обработка дерева теперь забыта. Корпус конторки был со всех сторон закруглен и имел шесть ящиков. Над ними находилась средняя часть, отступавшая назад пологим, красивым изгибом и содержавшая откидную крышку для письма. Над средней частью поднималась насадка с двенадцатью изогнутыми ящичками и дверцей посредине. У ребер насадки и по обе стороны дверцы стояли в виде столпов позолоченные фигуры. Две самые большие по бокам дверцы изображали силачей, поддерживающих главный карниз. Щитки у них на груди прикрывали замочные скважины. Две фигуры у передних боковых ребер были морские девы, имевшие, в соответствии с опорами в виде дельфинов, рыбьи хвосты. Две фигуры у задних боковых ребер были девы в складчатых одеждах. Все тела — и рыб, и столпов — показались мне сделанными очень естественно. На ящичках были золоченые ручки, за которые они выдвигались. На восьмиугольных плоскостях этих ручек были выгравированы воины в латах или нарядные женщины. Облицовка конторки была сплошь в инкрустациях. Кленовые листья на темном поле ореха, а вокруг извивы лент и ольховое, в подпалинах дерево. Ленты были словно из мятого шелка, это объяснялось тем, что они состояли из тонких полосочек розового дерева разных цветов, выложенных по оси вертикально. Инкрустации были помещены не только, как то свойственно такой мебели, на видных местах, спереди, но и на боковых частях и на фризах столпов.