Мельмот скиталец

Страдания доньи Клары усугублялись еще страхом перед мужем, перед которым она трепетала; она боялась, что ее супруг станет упрекать ее за то, что она не выполнила свой материнский долг и недоглядела за дочерью.

В эту горестную ночь она несколько раз порывалась послать за сыном и попросить у него совета и помощи, но она знала, какой у него горячий нрав, и поэтому, пораздумав, не стала ничего предпринимать и, предаваясь отчаянию, ждала наступления утра. Когда рассвело, повинуясь некоему безотчетному побуждению, она поднялась с кресла и по обычаю своему поспешила в комнату дочери, как будто все события минувшей ночи были всего-навсего тяжким кошмаром, который должен рассеяться с наступлением утра.

То, что она там увидела, казалось, подтверждало эту истину, ибо на кровати лежала Исидора и крепко спала с тою же чистой и умиротворенной улыбкой на губах, какая бывала у нее в те годы, когда ее убаюкивала сама природа и тихие мелодии, навеянные ду́хами Индийского океана, продолжали звучать в ее снах. Крик изумления вырвался из груди доньи Клары, и крик этот оказал поразительное действие — он разбудил отца Иосифа, который на рассвете уснул мертвым сном. Тут же вскочив, сей добродушный баловень дома побрел в комнату, откуда донесся крик, и, старательно приглядываясь ко всему слипающимися от сна глазами и не очень-то им веря, наконец все же увидел лежавшую в кровати и крепко спавшую Исидору.

— Радость-то какая! — воскликнул он, зевая и глядя на спящую с восхищением, вызванным, правда, больше всего мыслью, что теперь-то его не будут тревожить. — Только не вздумайте будить ее, — сказал он и, позевывая, направился к выходу, — после того как все мы тоже намучались за эту ночь, освежить себя сном это лучшее, что мы можем сделать. Итак, да поможет вам господь и все святые!

— Преподобный отец! Святой отец! — вскричала донья Клара, цепляясь за него, — не покидайте меня одну в таком тяжелом положении… Это же все колдовские чары, это дело рук дьявола. Посмотрите, каким непробудным сном она спит, а мы ведь громко разговариваем, и сейчас день.

— Дочь моя, вы глубоко заблуждаетесь, — ответил сонный священник, — можно отлично спать и днем, и это только полезно для здоровья. А так как сам я собираюсь сейчас соснуть, то пришлите-ка мне бутылочку фонкарраля или вальдепеньяса [625]; это, правда, отнюдь не значит, что я не ценю богатейшие виноградники Испании, начиная от бискайского Чаколи и кончая каталонским Матаро [626]; только не надо думать, что я когда-нибудь сплю днем без особых на то причин.

— Святой отец! — ответила донья Клара, — неужели, по-вашему, в том, что моя дочь вдруг исчезла, а теперь спит непробудным сном, не замешана потусторонняя сила?

— Дочь моя, — ответил священник, нахмурив брови, — велите принести мне сюда вина, чтобы утолить невыносимую жажду, в которую повергла меня тревога за вашу семью, а потом оставьте меня на несколько часов в покое, и я поразмыслю о том, что нам лучше предпринять; когда я проснусь, я выскажу вам свое мнение по этому поводу.

— Святой отец, вы уже все за меня рассудите сами.

— Не худо было бы, дочь моя, если бы к вину мне подали несколько кусочков ветчины или какой-нибудь колбасы поострее; может быть, это бы немного умерило пагубное действие отвратительного напитка, который я, вообще-то говоря, никогда не употребляю, разве только в исключительных случаях, вроде сегодняшнего.

— Святой отец, вам все сейчас подадут, — заверила его озабоченная донья Клара, — только неужели вы в самом деле не думаете, что тут замешана…

— Пойдемте сейчас ко мне, дочь моя, — ответил священник, сменив свой клобук на ночной колпак, который почтительно поднес ему один из слуг, — и вы очень скоро увидите, что сон — не что иное, как естественное следствие столь же естественной причины. Разумеется, дочь ваша провела очень тревожную ночь, так же как вы и как я, хотя, может быть, в силу различных причин; но, так или иначе, все эти причины побуждают нас как следует отдохнуть… Я-то уж не премину это сделать, велите только подать вино и закуску. До чего же я устал! Поверьте, меня совершенно замучали посты и ночные бдения и проповеди. Язык у меня прилип к небу, а челюсти никак не разомкнуть; может быть, правда, глоток-другой, и эта ужасная сухость во рту пройдет. Но вообще-то я так не люблю вино… Какого же черта ты до сих пор ничего не принес?

Прислуживавший ему лакей, испугавшись рассерженного голоса, которым священник произнес последние слова, поспешил послушно исполнить его распоряжение, а отец Иосиф спокойно уселся наконец у себя в комнате, чтобы поразмыслить обо всех бедствиях и волнениях вверенной его попечению семьи, пока глубокомысленные вопросы эти окончательно не одолели его и он в отчаянии не вскричал:

— Обе бутылки уже пустые! Ну раз так, то нечего больше об этом думать.

Разбужен он был, однако, раньше, чем ему бы хотелось: донья Клара прислала за ним, прося его прийти. Как все слабые натуры, она привыкла в трудные минуты непременно получать поддержку со стороны, и теперь ей казалось, что стоит ей только совершить хоть какой-нибудь шаг без этой посторонней помощи, как он сразу же приведет ее к неминуемой гибели. Душа ее была во власти суеверных страхов и страха перед мужем, и наутро она послала за отцом Иосифом, чтобы пораньше испросить у него совета по поводу охватившего ее ужаса и беспокойства.

Главной заботой ее было, если это окажется возможным, скрыть от всех ночное исчезновение дочери; обнаружив, что, по всей видимости, никто из домочадцев об этом не знал и что из всей многочисленной прислуги утром не оказалось налицо только одного престарелого слугии отсутствие его в доме никем не было замечено, она постепенно приободрилась. Она почувствовала себя еще уверенней, когда получила письмо от Альяги, где тот сообщал ей, что должен поехать в отдаленную часть Испании и что свадьба их дочери и Монтильи откладывается на несколько месяцев; для доньи Клары это было равносильно отсрочке казни; она посовещалась со священником, и тот успокоил ее, сказав, что если даже станет известным, что Исидора на какие-то несколько часов отлучалась из дома, то это не такой уж большой грех, а если об этом никто не узнает, то тогда вообще ей не о чем беспокоиться, и посоветовал ей для того, чтобы тайна эта не открылась, принять в отношении слуг кое-какие меры, которые — и в этом он поклялся своим саном — вполне надежны, ибо были испытаны на слугах другого, более обширного и могущественного дома.

— Преподобный отец, — сказала донья Клара, — насколько я знаю, ни у кого из испанских грандов нет дома, который великолепием своим мог бы сравниться с нашим.

— А я знаю такой дом, дочь моя, — сказал священник, — и во главе его стоит Папа. Ну а теперь подите-ка разбудите сеньориту; хоть она и заслужила того, чтобы не просыпаться до дня Страшного суда, ибо начисто забыла, когда у нас завтрак. Я говорю не о себе, дочь моя, просто я не выношу, когда нарушается распорядок дня в таком замечательном доме, как ваш. Что до меня, то с меня довольно будет чашки шоколада и виноградной кисти; да, совсем забыл, виноград-то терпкий, и, чтобы смягчить его вкус, никак не обойтись без бокала малаги. Кстати, ни у кого мне не доводилось пить из таких узких бокалов, как у вас. Не могли бы вы послать в Ильдефонсо [627] [628] за бокалами подобающей формы с короткими ножками и широким раструбом? Ваши похожи на Дон Кихота: длинные ноги, а туловища-то, можно сказать, совсем нет. А мне нравятся те, что похожи на его оруженосца — тело тучное, а ножки коротенькие, не больше моего мизинца.

— Сегодня же пошлю к Ильдефонсо, — заверила его донья Клара.

— Подите разбудите сначала вашу дочь, — сказал священник.

В это время в комнату вошла Исидора, мать ее и священник обмерли от удивления. Лицо ее было безмятежно спокойным, походка ровной, и она так владела собой, что можно было подумать, что она даже ничего не знает обо всех страхах и горестях, которые причинило близким ее ночное исчезновение. После нескольких минут замешательства донья Клара и отец Иосиф забросали ее множеством вопросов, наперебой восклицая: «Почему?», «Куда?», «Зачем?», и «С кем?» и «Как?» — это были единственные слова, которые они могли выговорить. Только все это было напрасною тратою сил, ибо ни в этот день, ни в последующие дни никакие уговоры, просьбы и угрозы ее матери, к которым присоединились увещевания охваченного еще большей тревогой духовника, не могли исторгнуть из нее ни единого слова в объяснение того, что произошло с нею в эту страшную ночь. Когда вопрошавшие становились особенно настойчивы и упорны, к Исидоре словно возвращался непреклонный и могучий дух независимости, взращенный, должно быть, чувствами и привычками юности. На протяжении семнадцати лет у нее не было другой наставницы и госпожи, кроме нее самой, и, хотя по натуре она была и мягкою и податливой, всякий раз, когда властная посредственность пыталась ее тиранить, она преисполнялась презрения и выражала его одним только глубоким молчанием.