Сказки здравомыслящего насмешника

— Пусть священная летучая мышь навсегда скроет от меня свет своими сумрачными крыльями, — вскричал Сумабезбродий, — если я понял хоть одно жалкое словечко! Постарайся же избавить меня от совокупности перипатетиков и рассказывай дальше!

— Итак, мы решили, что надлежит немедля пуститься на поиски совершенного человека, разузнав сначала, где таковой человек — если он, конечно, существует — мог бы находиться, а затем назначить его главой всемирной миссии и родоначальником возрожденного человечества, которое взрастет вокруг своего прародителя, словно молодая поросль вокруг столетнего дуба.

— Не скромничай, — прервал его Манифафа, — в дубах у вас никогда не было недостатка. Ты, разумеется, не обидишься на эту шутку, хотя она и не слишком изысканна. Но на что вам сдался совершенный человек, раз вы уже превзошли все науки и достигли высшей степени учености, состоящей в том, чтобы не понимать друг друга?

— Мы, — скромно ответствовал Вздорике, — желали усовершенствовать человеческую природу и довершить дело Господа, который щедрою рукою наградил Свои создания бесчисленными способностями, людям же, точно в насмешку, пожаловал всего-навсего пять жалких и ничтожных чувств, а в придачу — вящее издевательство! — добавил ум, служащий исключительно для того, чтобы делать глупости.

— А также, черт подери, чтобы их говорить и печатать, — продолжал Манифафа. — Все это, надо полагать, заставило миссионеров призадуматься?

— Что вы, что вы, Государь! Миссионеры вообще не имели такой привычки. Был у нас один китаец, такой крохотный, что вы бы спокойно могли пропустить его сквозь игольное ушко, а познания у него были под стать росту, так вот, этот мужлан доказывал нам с пеной у рта, что совершенного человека изготовил около четырех тысячелетий назад Зеротоктро-Шах, судьба которого, впрочем, науке неизвестна, не говоря уже о судьбе его изделия [81].

— Тут я тебе не помощник. Откуда вообще взялась тварь с таким именем?

— Зеротоктро-Шах, о божественный Манифафа, представлял собой, si res parvas licet componere magnis [82], довольно нелепую помесь манифафы и придурка; жил он во время царя Гистапса и покинул родную Мидию ради того, чтобы просветить Бактриану. Помимо «Зенд-Авесты» [83] и кое-каких других книжонок, он, говорят, сотворил рецепт, по которому любой недоумок мог состряпать то великое детище совершенствования, которое именуется совершенным человеком, — но увы, при перевозке багажа сей бесценный рецепт утонул в чернильнице, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Посему нашей миссии не оставалось ничего другого, как понадеяться на память народную и снарядить за государственный счет экспедицию на место происшествия; без сомнения, наше великое предприятие увенчалось бы успехом, не помешай нам одно чрезвычайно досадное обстоятельство. Дело в том, что между двумя нашими заседаниями Бактриана провалилась под землю, а с нею и память о Зеротоктро-Шахе и его рецепте.

— Прощай, совершенный человек и совершенствование. Воображаю, какой бледный вид имела всемирная миссия.

— Я уже имел честь докладывать Вашему божественному Султанскому Высочеству, что безупречная миссия никогда не меняла своих решений. Итак, экспедиция из дюжины человек, в числе которых был и я, двинулась в путь, исполненная решимости отыскать Бактриану, пусть даже для этого пришлось бы добраться до центра Земли, куда Бактриана, по всей вероятности, опустилась во время этой чудовищной суматохи, повинуясь закону тяготения.

— Ты открываешь мне глаза, мудрый балагур. Экспедиция направилась к артезианскому колодцу?

— Безграничная проницательность Вашего неизменного августейшего Величества ослепительно гениальна, но мы не были так чудесно проницательны. Мы решили, что, прежде чем осмотреть внутренность Земли, исследуем целиком ее поверхность.

— Превосходно! Итак, вы, подобно простым смертным, уселись в дилижанс. Миссия на большой дороге!

— Как можно, Государь! С тех пор как были построены железные дороги, это каралось смертью [84].

— Ах да, конечно. Продолжай же, ибо вот уже четверть часа, как я мыслю столь напряженно, что забыл и думать о сне.

— Итак, мы взошли на борт парохода «Прогрессивный» — то был, клянусь честью, прелестный корабль с тремя трубами и сильнейшим давлением в трех котлах; он поспешал так быстро, что если бы мой друг Жаль захотел произвести замеры, то, пожалуй, не успел бы даже взяться за лаг [85]. Мы проплыли, если верить кочегару, около ста восьмидесяти лье, после чего были вынуждены, за неимением другого горючего, бросить в топку мебель, инструменты, личные вещи и даже гидрографические карты, научные труды и дипломы.

— С этого надо было начать, — сказал Манифафа.

— В топке разгорелся ясный и яркий огонь, радовавший наши сердца, тем более что главный механик утверждал, будто в свою ахроматическую подзорную трубу уже различает землю (лучше бы этот негодяй приглядывал за предохранительными клапанами!), — и вот этим-то моментом и воспользовались, словно сговорившись, три котла, о которых я имел честь вам докладывать; они взорвались все разом.

— Если не брать в расчет тряску, на которую неровный и капризный ход парового корабля обрекает его пассажиров, в чем я и сам не раз имел случай убедиться, — сказал Манифафа, — надо признаться, Вздорике, что такой способ мореплавания обличает бездну ума в его изобретателе, не говоря уже об удовольствии, которое он сулит тем, кто находится на борту.

— Если они приходят в себя, Ваше Высочество. Нас стремительно швырнуло вверх на неизмеримую высоту, которую я бы, конечно, измерил, когда бы в открытом море не ощущалась столь острая нехватка измерительных приборов; впрочем, спускаясь по параболе, подобно всякому метательному снаряду, мы довольно скоро заметили, что движемся в сторону суши; это было очень кстати, ибо в противном случае нам бы нипочем не избежать гибели. Никогда еще взорам изумленного путешественника не открывался уголок столь прелестный. По сравнению с ним остров Калипсо, о котором вам, возможно, доводилось слышать, был всего-навсего жалкой грудой камней, недостойной занимать воображение поэтов. По мере того как мы приближались к земле, перед нашими глазами разворачивался — и это вовсе не фигура речи, ибо падали мы головой вниз, — райский ковер, усыпанный цветами и плодами. Куда ни глянь, всюду радовали взор золотистые апельсины, клонящиеся книзу бананы, пурпурные виноградные лозы, нежно обвивавшие ветви тутовых деревьев и вязов; пленяли взор вишневые деревья, сплошь покрытые рубиновыми ягодами, которые томно покачивались на гибких ветвях, ласкаемые зефирами; ублажали взор лавровые деревья с ягодами черными как смоль, и акации, чьи душистые подвески смешивали свой пьянящий аромат с благоуханием фиалок, гвоздик, гелиотропов и тубероз, которые, словно изысканная вышивка, украшали свежую зелень лугов, орошаемых хрустально-серебристыми ручьями [86]. Что же касается роз, они в этих краях были редкостью, и потому их мы в первое мгновение не обнаружили.

— Удивительно, как вы обнаружили все остальное, — сказал Манифафа, — впрочем, я полагаю, что, сколько бы ты ни лавировал, рано или поздно тебе пришлось приземлиться. Другого выхода у тебя не было.

— Я падал с ветки на ветку, божественный Манифафа, точь-в-точь как Кристоф Морен в поисках сорочьего гнезда [87]. Первым делом мы устроили перекличку. Из восьмисот человек, составлявших экипаж, в живых осталось только шестеро, но волею Провидения, в своей неизреченной мудрости неизменно пекущегося о прогрессе человечества, все шестеро принадлежали к числу тех, кто составлял цвет нашей всемирной миссии.