Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина

Мать разложила матрац и села на него.

— Они и сейчас вместе? — спросила она.

— Каждый вечер гуляют, — ответил Уэйнрайт. — Уж сколько времени.

— Гм… Что ж, Эл мальчишка неплохой. Петушок — есть малость, но такие уж его годы. А мальчишка он неплохой, стойкий. Я лучшего сына и не желаю.

— Да мы на него не жалуемся! Он нам нравится. Ведь почему нам боязно?.. Девушка подросла. Вы уедете или мы уедем, а там вдруг окажется… У нас в семье такого позора еще не было.

Мать тихо проговорила:

— Мы подумаем, посоветуемся… Позорить вас не будем.

Уэйнрайт быстро встал.

— Спасибо, мэм… Эгги подросла. Она девушка хорошая. Если убережете нас от позора, мы вам будем очень благодарны. Эгги не виновата — выросла девушка.

— Отец поговорит с Элом, — сказала мать. — А не захочет, я сама поговорю.

Уэйнрайт сказал:

— Спокойной ночи. Большое вам спасибо, — и ушел за брезентовую занавеску. Они слышали, как он сообщал на своей половине о результатах переговоров.

Мать с минуту прислушалась, потом сказала:

— Идите сюда, поближе.

Отец и дядя Джон тяжело поднялись с места. Они сели на матрац рядом с матерью.

— А где ребятишки?

Отец показал в угол:

— Руфь накинулась на Уинфилда, оттрепала его. Я велел им обоим ложиться спать. Наверно, заснули. Роза пошла к какой-то знакомой женщине.

Мать вздохнула.

— Разыскала я Тома, — негромко начала она. — Велела уходить отсюда. Подальше.

Отец медленно покачал головой. Дядя Джон уткнулся подбородком в грудь.

— Ничего другого не оставалось, — сказал отец. — Ты как думаешь, Джон?

Дядя Джон посмотрел на него.

— Меня ни о чем не спрашивай, — ответил он. — Я теперь будто во сне хожу.

— Том у нас хороший, — сказала мать и добавила, словно извиняясь: — Это я не в обиду тебе вызвалась поговорить с Элом.

— Я знаю, — тихо сказал отец. — От меня теперь проку мало. Я только и думаю о том, как было раньше. Только и думаю о ферме, а ведь я ее больше не увижу.

— Здешние места лучше… красивее, — сказала мать.

— Да, верно. А я тут ничего не замечаю — все думаю, что сейчас с нашей ивы листья облетают. Иной раз вспоминаю: надо заделать дыру в заборе. Чудно́. Женщина семьей управляет. Женщина командует: то сделаем, туда поедем. А мне хоть бы что.

— Женщине легче переделаться, — успокаивающе проговорила мать. — У женщины вся ее жизнь в руках. А у мужчины — в голове. Ты не обижайся. Может… может, в будущем году местечко себе подыщем.

— У нас ничего нет, — продолжал отец. — Работы теперь долго не найдешь, урожаи собраны. Что мы дальше будем делать? Как мы будем кормиться? Розе скоро придет время рожать. Так нас прижало, что и думать не хочется. Вот и копаюсь, вспоминаю старое, чтобы мысли отвлечь. Похоже, кончена наша жизнь.

— Нет, не кончена. — Мать улыбнулась. — Не кончена, па. Это женщине тоже дано знать. Я уж приметила: мужчина — он живет рывками: ребенок родится, умрет кто — вот и рывок; купит ферму, потеряет свою ферму — еще один рывок. А у женщины жизнь течет ровно, как речка. Где немножко воронкой закрутит, где с камня вниз польется, а течение ровное… бежит речка и бежит. Вот как женщина рассуждает. Мы не умрем. Народ, он будет жить — он меняется немножко, а жить он будет всегда.

— Откуда ты это знаешь? — спросил дядя Джон. — Сейчас вся жизнь остановилась, разве ее чем-нибудь подтолкнешь? Люди устали, им бы только лечь да забыться.

Мать задумалась. Она потерла свои глянцевитые руки одна о другую, переплела пальцы.

— На это сразу не ответишь, — сказала она. — Мне так кажется: все, что мы делаем, все ведет нас дальше и дальше. Так мне кажется. Даже голод, даже болезни; кое-кто умрет, а другие только крепче станут. Надо со дня на день держаться, сегодняшним днем жить.

Дядя Джон сказал:

— Если б она не умерла тогда…

— А ты живи сегодняшним днем, — сказала мать. — Не растравляй себя.

— В наших местах, может, хороший урожай будет на следующий год, — сказал отец.

Мать шепнула:

— Слышите?

Доски скрипнули под чьими-то осторожными шагами, и из-за брезента появился Эл.

— Хэлло, — сказал он. — А я думал, вы давно спите.

— Эл, — сказала мать. — Мы тут разговариваем. Посиди с нами.

— Ладно. Мне тоже надо поговорить. Я скоро уйду отсюда.

— Нельзя, Эл. Мы не обойдемся без тебя. Почему ты решил уходить?

— Я… мы с Эгги Уэйнрайт решили пожениться, я буду работать в гараже, снимем домик и… — Он свирепо уставился на них. — Вот решили и решили, и никто нас не остановит.

Они молча смотрели на него.

— Эл, — сказала наконец мать, — мы рады этому. Мы очень рады.

— Рады?

— Конечно! Ты теперь взрослый. Тебе пора жениться. Только повремени, Эл, не уходи.

— Я уже обещал Эгги, — сказал он. — Нет, мы уедем. Мы больше не можем здесь оставаться.

— Подожди до весны, — упрашивала его мать. — Только до весны. Неужели до весны не останешься? А кто будет править грузовиком?

— Да я…

Миссис Уэйнрайт высунула голову из-за брезента.

— Вы уже знаете? — спросила она.

— Да. Только что узнали.

— Ах ты господи! Сейчас… сейчас бы пирог испечь… пирог или еще что.

— Я заварю кофе, можно испечь блины, — сказала мать. — У нас сироп есть.

— Ах ты господи! — воскликнула миссис Уэйнрайт. — Я… подождите, я сахару принесу. К блинам — сахару.

Мать сунула хворост в печь, и он быстро загорелся от углей, оставшихся после дневной топки. Руфь и Уинфилд выползли из-под одеяла, точно раки-отшельники из своих раковинок. Первые несколько минут они вели себя скромно, стараясь разведать — прощены им недавние преступления или нет. Убедившись, что никто их не замечает, они осмелели. Руфь пропрыгала на одной ножке через всю половину вагона, не касаясь стены.

Мать сыпала муку в чашку, когда Роза Сарона поднялась по доскам в вагон. Она выпрямилась, опершись о косяк, и с опаской подошла к матери.

— Что случилось? — спросила она.

— А у нас новость! — кричала мать. — Сейчас будет пир в честь Эла и Эгги Уэйнрайт. Они решили пожениться.

Роза Сарона застыла на месте. Она медленно перевела взгляд на Эла, который стоял красный, смущенный.

Миссис Уэйнрайт крикнула из своей половины:

— Я сейчас. Только наряжу Эгги в чистенькое платье.

Роза Сарона медленно повернулась, подошла к широкой двери и спустилась вниз. Ступив на землю, она медленно побрела к речке и к бежавшей вдоль нее тропинке. Роза Сарона шла туда, куда не так давно ходила мать, — в заросли ивняка. Она стала на колени и пробралась на четвереньках в самую гущу. Ветки царапали ей лицо, цеплялись за волосы, но она не замечала этого. Она остановилась только тогда, когда ветки оплели ее со всех сторон. Она легла на спину. И почувствовала, как шевельнулся ребенок у нее во чреве.

На матраце в углу темного вагона зашевелилась мать. Она откинула одеяло и поднялась. В открытую дверь лился слабый, чуть сероватый свет звезд. Мать подошла к двери и остановилась, глядя на поляну. На востоке звезды бледнели. Ветер мягко шуршал в зарослях ивняка, а от речки доносилась тихая болтовня воды. В палатках еще спали, но около одной уже горел небольшой костер, и у костра грелись люди. Мать видела их лица, освещенные неровным огнем, видела, как они потирали руки, а потом, повернувшись, заложили их за спину. Мать долго смотрела на поляну, переплетя пальцы на груди. Порывистый ветер то налетал, то уносился дальше, в воздухе чувствовалась близость первых заморозков. Мать вздрогнула и тоже потерла руки. Бесшумно ступая, она вошла в вагон и нашарила около фонаря спички. Створка скрипнула. Она поднесла спичку к фитилю, дала ему разгореться синим язычком и вывернула желтое кольцо огня. Потом подошла к печке, поставила на нее фонарь и, наломав хрупкого хвороста, сунула его в топку. И через минуту огонь с ревом взвился в трубу.

Роза Сарона тяжело перевернулась на бок и села.

— Я сейчас оденусь, — сказала она.