Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Эджертон, любезный мой, сказал Леви, с величайшим спокойствием: – напрасно ты грозишь мне. Согласись сам, какая будет мне прибыль, если я начну сплетничать перед лордом л'Эстренджем? Касательно того, что я презираю вас, это вздор, чистейший вздор! Вы браните меня за глазами, пренебрегаете мною в обществе, отказываетесь от обедов моих и не приглашаете на свои, но, несмотря на то, я должен сказать, что нет в мире человека, которого бы я так искренно любил, и для которого не был бы готовь во всякое время оказать услугу. Когда вам понадобятся пять тысячь фунтов?

– Быть может, через месяц, а быть может, через два или три.

– Довольно. Будьте спокойны: в этом отношении положитесь на меня. Не имеете ли еще других приказаний?

– Никаких.

– В таком случае прощайте…. Да вот кстати: как вы полагаете, велик ли доход приносит Гэзельденское поместье, само собою разумеется, свободное от всех долгов?

– Не знаю, да и не вижу необходимости знать. Не имеешь ли ты и на это каких нибудь видов?

– Вот это прекрасно! мне очень приятно видеть, как поддерживаются родственные связи. Я только и хотел сказать, что мистер Франк, по видимому, весьма расточительный молодой джентльмен.

Прежде чем Эджертон мог отвечать, барон приблизился к дверям и, сделав поклон, исчез с самодовольной улыбкой.

Эджертон оставался неподвижным среди одинокой комнаты. Скучна была эта комната, – скучна и пуста от стены до стены, несмотря на потолок, украшенный рельефами, и на мебели редкого и прекрасного достоинства, – скучна и безотрадна: в ней не было ни одного предмета, обличавшего присутствие женщины, ни следов беспокойных, беспечных, счастливых детей. Посреди её стоял один только холодный, суровый мужчина.

– Слава Богу! произнес он, с глубоким вздохом: – это не на долго, это недолго будет продолжаться.

Повторив эти же самые слова, он механически запер бумаги и моментально прижал руку к сердцу, как будто его вдруг прокололи насквозь.

– Итак, я должен скрыть свое душевное волнение! сказал он, с грустью покачав головой.

Через пять минут Одлей Эджертон находился уже на улицах; его стан был по-прежнему строен, его поступь тверда.

– Этот человек вылит из бронзы, сказал предводитель оппозиционной партии, проезжая с своим другом мимо Эджертона. – О! чего бы я не дал, чтоб иметь его нервы.

Глава LXXXII

Немалого труда стоило Джакеймо убедить своего господина поселиться в доме, рекомендуемом Рандалем. Это происходило не потому, чтобы подозрения изгнанника простирались далее подозрений Джакеймо, то есть, что участие Рандаля в положении отца возбуждалось весьма натуральным и извинительным влечением к дочери: нет! но потому, что итальянец был чрезмерно горд – порок весьма обыкновенный между людьми в несчастии. Ему не хотелось быть обязанным чужому человеку, он не хотел видеть сожаления к себе в тех людях, которым известно было, что в своем отечестве он занимал довольно высокое положение. Эти ложные понятия о сохранении своего достоинства усиливали любовь Риккабокка к своей дочери и его ужас к своим врагам. Умные и добрые люди, при всех своих дарованиях, при всей своей неустрашимости, пострадав от злых людей, часто составляют весьма ложные понятия о силе, которая одержала верх над ними. В отношении к Пешьера, Джакеймо питал в душе своей суеверный ужас, а Риккабокка, хотя и нисколько не преданный суеверию, но все же при одной мысли о своем враге чувствовал, как по всему его телу пробегала лихорадочная дрожь.

Впрочем, Риккабокка, в сравнении с которым не нашлось бы ни одного человека, в некоторых отношениях, морально трусливее, боялся графа не как опасного врага, но как бессовестного наглеца. Он помнил удивительную красоту своего родственника, помнил власть, которую граф так быстро приобретал над женщинами. Риккабокка знал, до какой степени граф был сведущ и опытен в искусстве обольщать и до какой степени был невнимателен к упрекам совести, которые удерживают от гнусных поступков. К несчастью, Риккабокка составил такое жалкое понятие о характере женщины, что в глазах его даже непорочная и возвышенная натура Виоланты не служила еще достаточным самосохранением от хитростей и наглости опытного и бессовестного интригана. Не удивительно, что из всех предосторожностей, какие он мог бы предпринять, самою лучшею и не менее верною казалось образование дружеских сношений с человеком, которому, судя по его словам, известны были все планы и действия графа, и который в одну минуту мог бы уведомить изгнанника, в случае, еслиб открыли его убежище. «Предостережение есть вооружение», говорил он, повторяя пословицу, едва ли не общую всем нациям. Но, несмотря на то, начиная, с обычной дальновидностью, размышлять о тревожном известии, сообщенном ему Рандалем, и именно о том, что граф ищет руки его Виоланты, Риккабокка усматривал, что, под видом такого искательства, скрывались какие нибудь более сильные личные выгоды, – и на чем же могли основываться эти выгоды, как не на вероятности, что Риккабокка непременно получит прощение, и на желании графа сделаться наследником имений, которых, с прощением Риккабокка. уже не будет иметь права удерживать за собой. Риккабокка не знал об условии, на котором граф пользовался доходами с его имений. Он не знал, что эти доходы предоставлены были в распоряжение графа из милости, и то не навсегда: но в то же время он очень хорошо понимал душевные свойства Пешьера, которые служили поводом к предположениям такого рода, что граф не стал бы свататься за его дочь, не имея в виду богатого приданого, и что это сватовство ни под каким видом не имело целию одного только примирения. Риккабокка был совершенно уверен – а эта уверенность увеличивала все его опасения – что Пешьера не решился бы, без особенных побудительных причин, искать с ним свидания, и что все виды графа на Виоланту были мрачные, скрытные и корыстолюбивые. Его смущало и мучило недоумение высказать откровенно Виоланте свои предположения касательно угрожавшей опасности. Он объявил ей весьма неудовлетворительно, что все меры для сохранения своего инкогнито он предпринимал собственно для неё. Сказать что нибудь более было бы несообразно с понятиями итальянца о женщине и правилами Макиавелли! Да и в самом деле, можно ли сказать молоденькой девице: «в Англию приехал человек, который хочет непременно получить твою руку. Ради Бога, берегись его: он удивительно хорош собой, он никогда не испытывает неудачи там, где дело коснется женского сердца.» «Cospetto! – вскричал доктор вслух, когда эти размышления готовы были принять форму речи. Подобные предостережения расстроили бы Корнелию, когда она была еще невинной девой.» Вследствие этого он решился не говорить Виоланте ни слова о намерениях графа, а вместо того быть постоянно настороже, и обратился вместе с Джакеймо в зрение и слух.

Дом, выбранный Рандалем, понравился Риккабокка с первого взгляда. Он стоял на небольшом возвышении и совершенно отдельно от других зданий; верхния окна его обращены были на большую дорогу. В нем помещалась некогда школа, а потому он обнесен был высокими стенами, внутри которых заключался сад и зеленый луг, имевший назначение для гимнастических упражнений. Двери сада были необыкновенно толстые, запирались железными болтами и имели небольшое окошечко, открываемое и закрываемое по произволу: сквозь это окно Джакеймо мог высматривать всех посетителей до пропуска их в двери.

Для домашней прислуги, нанята была, со всеми предосторожностями, скромная женщина. Риккабокка отказался от своей итальянской фамилии. Зная совершенно английский язык и свободно объясняясь на нем, он без всякого затруднения мог выдавать себя за англичанина. Он назвал себя мистером Ричмаут (вольный перевод фамилии Риккабокка), купил ружье, пару пистолетов и огромную дворовую собаку. Устроившись таким образом, он позволил Джакеймо написать к Рандалю несколько строчек и сообщить ему о благополучном прибытии.

Рандаль не замедлил явиться. С привычной способностью применяться к обстоятельствам и развитым в нем до высшей степени притворством, Рандаль успел понравиться мистрисс Риккабокка и еще более усилить прекрасное мнение, составленное о нем изгнанником. Он разговорился с Виолантой об Италии и её поэтах, обещал ей купить книг и наконец начал предварительные приступы к её сердцу, хотя и не так решительно, как бы хотелось ему, потому что очаровательное величие Виоланты отталкивало его, наводило на него невольный страх. В короткое время он сделался в доме Риккабокка своим человеком, приезжал каждый день с наступлением сумерек, после должностных занятий, и уезжал поздно ночью. После пяти-шести дней ему казалось, что уже он сделал во всем семействе громадный успех. Риккабокка внимательно наблюдал за ним и после каждого посещения предавался глубоким размышлениям. Наконец, однажды вечером, когда мистрисс Риккабокка оставалась в гостиной а Виоланта удалилась на покой, Риккабокка, набивая свою трубку, завел с женой следующий разговор: