Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

ГЛАВА VI

Capo — это меленькая, очень маленькая деревушка, расположенная на холме. Чтобы добраться до нее, надо ехать по дороге, которая местами проходит через глубокие ущелья, летом разросшиеся кустарники превращают ее здесь в туннель.

У въезда в Capo, как во всех баскско-французских деревнях, стоит большой, очень высокий, выкрашенный в красный цвет деревянный крест, на котором нарисованы различные символы страстей господних: петух, щипцы, копье и гвозди. Эти варварские кресты с выжженными на них звездами и сердцами придают баскским селениям мрачный, трагический вид.

На склоне того холма, где расположена деревушка Capo, посреди узкой и длинной площади возвышается огромное, с густой кроной, ореховое дерево, толстый его ствол окружен каменной скамьей.

Среди других домов на площадь выходит большое строение с обширной галереей, козырьком над парадной дверью и с зелеными жалюзи на окнах. В нижней части герба, который красуется на арке входа, видна дата постройки дома и несколько латинских слов, объясняющих, кто его построил:

В одном углу площади возвышается маленькая, крытая черепицей церковь с непритязательной папертью и такой же колокольней.

Вокруг церкви расположено кладбище. В Capo всегда стоит полная тишина, не нарушаемая почти ничем, кроме надтреснутого голоса церковных часов, которые печально отмеряют время звуками, похожими на плач.

На солнечных церковных часах другой баскской деревни, в Уррунье, можно прочесть такое грустное изречение: Vulnerant dimes, ultuma necat — каждый час наносит рану, последний — убивает. Эти слова подошли бы еще больше часам на колокольне в Capo.

Весной на кладбище вокруг церкви между каменных крестов пышно распускаются красные и желтые розы и печальные белые лилии. С этого кладбища открывается вид на обширнейшую долину — приятный буколический пейзаж. Слабые шумы жизни деревеньки почти не долетают в торжественное безмолвие обители мертвых. Время от времени слышится скрип двери, звяканье колокольчика на шее у коровы, детский голосок, жужжание навозных мух… А то вдруг раздается бой часов — глухой, мрачный, отзывающийся в долине печальным эхом. После этого зловещего звона наступающая за ним тишина кажется исполненной нежности и доброты. И словно символ вечной жизни, в этом царстве мертвых буйно растут сорные травы, стелются по земле своими крепкими побегами и в сумерки, после захода солнца, насыщают воздух терпким ароматом; птицы то и дело затевают шумную перебранку, и петухи бросают к небу свое дерзкое, как вызов, кукареку.

Взору открывается отсюда необъятная панорама, вся из плавных линий и яркой зелени; здесь нет ни суровых скал, ни мрачных зарослей кустарника — ничего грубого и дикого. Дремлют белые деревушки, скрипят по дорогам повозки, в полях крестьяне погоняют своих волов, и плодородная, влажная земля спокойно лежит под высоким улыбающимся небом, впитывая щедрую ласку солнечных лучей.

На кладбище Capo есть могила с каменной плитой и таким же крестом, на котором выбита черными буквами следующая надпись по-баскски:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ

МАРТИН САЛАКАИН,

УМЕРШИЙ 24-Х ЛЕТ

ОТ РОДУ

29 ФЕВРАЛЯ 1876

Много-много лет спустя после войны летним днем кладбище в Capo навестили, одна за другой, три старые, одетые в траур женщины.

Одна из них была Линда; она подошла к могиле Салакаина и оставила на каменной плите черную розу; другая была сеньорита Брионес, она положила на каменную плиту красную розу. Каталина, которая ходила на кладбище каждый день, увидела две розы на надгробье своего мужа, не тронула их и положила рядом белую розу.

И долго-долго не увядали эти розы на могиле Салакаина.

ГЛАВА VII

Вот эпитафия, которую сложил песенник Эчеун из Сугаррамурди ^{179} для могилы Салакаина Отважного:

А молодой наваррский поэт Хуан де Наваскуэс переиначил эпитафию песенника Эчеуна из Сугаррамурди в такой испанской десиме:

ВЕЧЕРА В БУЭН-РЕТИРО ^{180}

ПЕРЕВОД В. ВИНОГРАДОВА ^{181}

I

Возможно, кое-кто из моих читателей уже знает о том, что я без особого успеха и постоянства подвизался на разных поприщах. Был я и медиком, и промышленником, и коммерсантом, и журналистом. Заведовал даже литературной частью одного издательства. Кабинетом мне служила тогда комнатушка с окном во двор. Мебели в ней было мало: стол, полки, заваленные книгами и кипами бумаг, несгораемый шкаф для ценностей, но, конечно, без оных, и два стула. В помещение можно было попасть только по расположенной в углу внутреннего двора, наружной кирпичной лестнице с железными перилами.

Однажды холодным, неуютным зимним вечером я занимался неблагодарным делом — держал корректуру. Камин уже погас. Я сидел за столом в пальто, в берете, шарфе и, надев очки, читал гранки, когда ко мне вошла какая-то дама в трауре, с густой, плотной вуалью на лице. Сеньора желала поговорить со мной. Я предложил ей стул и, так как уже темнело, зажег свет.

Посетительница села в тени и подняла вуаль. Это была одна из тех женщин, которые пытаются бороться со старостью и по этой причине особенно быстро становятся ее жертвами: набрасываясь на такую добычу, старость не просто оставляет на ней следы в виде легких морщин, а нещадно ее уродует и обезображивает.

У дамы были большие темно-лиловые круги под глазами, накрашенные губы, множество морщин на пористой коже лица и двойной подбородок, не отвисавший слишком уж явно только

потому, что его поддерживала, словно ремешок воинской фуражки, широкая черная лента шляпки.

Гостья заговорила неестественным театральным голосом и долго не прекращала свой монолог. По ее словам, много лет тому назад она познакомилась со мною в парке Буэн-Ретиро в компании маркиза Икс и банкира Игрек, а произошло это в тот год, когда сеньоры Зет и Эн удивляли весь Мадрид своей элегантностью и драгоценностями.

«Эта дама ошибается, — подумал я. — У меня никогда не было знакомых с деньгами».

— Не могу поверить, что вы меня не помните! — с фальшивой трогательностью, по-актерски воскликнула она.