Поль и Виргиния. Индийская хижина

Поль был очень удивлен тем, что Виргиния совершенно не упоминала о нем, — она, которая не забыла в напоминаньях своих дворовую собаку; но он не знал, что, как бы длинно ни было письмо женщины, оно всегда говорит о наиболее дорогом лишь в конце.

В приписке к письму Виргиния обращала особенное внимание Поля на два сорта семян — фиалок и скабиоз. Она дала ему несколько указании о характере этих растений и о наиболее пригодной для их посева местности. «Фиалка, — сообщала она ему, — дает маленький темнолиловый цветок, который любит прятаться под кустарниками; но по его прелестному запаху его можно скоро найти». Она просила посеять его на берегу ручья, у подножья ее покоса. «Скабиоза, — прибавляла она, — дает красивый цветок, бледноголубой или черный с белыми крапинами. Она как будто в трауре. Ее зовут поэтому также вдовьим цветком. Она любит жесткую и открытую ветрам почву». Она просила посеять скабиозу на том утесе, где она говорила с ним ночью в последний раз, и назвать этот утес, во имя любви к ней, утесом Прощания.

Она положила эти семена в маленький кошелек, очень просто связанный, но показавшийся Полю бесценным, когда он заметил буквы П и В, переплетенные между собой и сделанные из волос, в которых он по красоте узнал волосы Виргинии.

Письмо этой чувствительной и добродетельной девушки заставило пролить слезы всю семью. Ее мать ответила от имени всех, чтобы возвращение или дальнейшее пребывание во Франции она ставила в зависимость лишь от своего желания; она заверила ее, что они все потеряли лучшую часть своего счастия со времени ее отъезда; что же касается, в частности, лично ее, то она безутешна.

Поль написал ей очень длинное письмо, где обещал, что сделает сад достойным ее и соединит растения Европы и Африки подобно тому, как она сплела их имена в своей работе. Он посылает ей плоды кокоса с ее ручья, которые достигли совершенной зрелости. Он не прибавляет к этому, — писал он, — никаких других плодов острова, для того чтобы желание увидеть все это побудило ее быстрее вернуться. Он умолял ее возможно скорее склониться на горячие просьбы семьи, и в особенности на его собственные, ибо отныне у него не может быть никакого счастия вдали от нее.

Поль тщательно посеял европейские семена, в особенности фиалки и скабиозы, чьи цветы, казалось, имели некоторое сходство с характером и положением Виргинии, которая так особенно поручала ему их; но оттого ли, что они выветрились по дороге, оттого ли, скорее, что климат этой части Африки неблагоприятен для них, он вырастил их лишь в небольшом количестве, да и оно не достигло полного расцвета.

Между тем зависть, которая обычно опережает человеческое счастие, особенно во французских колониях, распространила по острову слухи, очень встревожившие Поля. Люди с корабля, которые привезли письмо Виргинии, уверяли, что она выходит замуж: они сообщили имя того придворного вельможи, который должен был на ней жениться; некоторые даже говорили, что дело уже совершилось и что они сами тому были свидетелями. Сначала Поль оставлял без внимания новости, привезенные купеческим кораблем, который часто распространяет ложные известия на своем пути. Но так как многие жители острова из лживой жалости поспешили выразить ему свое сожаление по поводу такого события, он начал понемногу верить этому. К тому же по некоторым романам, прочитанным им, он видел, что измена считалась пустяком; а так как он знал, что эти книги дают достаточно верное изображение европейских нравов, то боялся, как бы дочь госпожи де-ла-Тур не развратилась там и не позабыла прежних своих обещаний. Его знания уже делали его несчастным. Окончательно же усилило его опасения то, что много кораблей пришло сюда из Европы в течение шести месяцев и ни один не привез вестей от Виргинии.

Этот несчастный молодой человек, предоставленный всем волнениям своего сердца, часто навещал меня, чтобы подтвердить или рассеять свои тревоги с помощью моего знания света.

Я живу, как уже говорил вам, на расстоянии полуторы мили отсюда, на берегу маленькой речки, которая течет вдоль Длинной Горы. Там одиноко провожу я свою жизнь, без жены, без детей и без рабов.

После редкого счастия найти подругу, которая вполне подходила бы к нам, наименее несчастное состояние жизни — это, без сомнения, жизнь в одиночестве. Всякий, кому пришлось много выстрадать от людей, ищет уединения. Поэтому весьма примечательно, что все народы, несчастные в своих воззрениях, нравах или правительствах, создали многочисленные слои граждан, всецело посвятивших себя уединению и безбрачию. Таковы были египтяне в пору упадка, греки времен падения Римской империи; таковы в наши дни индейцы, китайцы, нынешние греки, итальянцы и бо́льшая часть восточных и южных народов Европы. Уединение отчасти возвращает человека к природному счастью, удаляя от него общественные бедствия, присущие нашим обществам, разделенным столькими предрассудками; душа находится в постоянном возбуждении, в ней постоянно сталкиваются тысячи мнений, бурных и противоречивых, которыми члены честолюбивого и презренного общества стараются поработить друг друга. Но в уединении она покидает эти чуждые иллюзии, которые смущают ее. Она вновь обретает сознание самой себя, природы и творца своего. Так мутная вода потока, опустошающего окрестности, низвергшись в какой-нибудь небольшой водоем, отдаленный от ее течения, осаждает ил на дно своего ложа, обретает первоначальную чистоту и, став прозрачной, отражает вместе с берегами своими и зелень земли и лазурь небес. Уединение восстанавливает и телесное и душевное равновесие. Как раз среди отшельников встречаются люди, которые достигают наибольших пределов жизни. Таковы брамины Индии. И я считаю уединение настолько необходимым для счастия даже в свете, что мне кажется невозможным испытать долгое наслаждение каким бы то ни было чувством или основать свое поведение на каком-либо твердом принципе, если не создать себе внутреннего уединения, откуда воззрения наши выходили бы наружу крайне редко и куда чужое не проникало бы никогда. Я этим вовсе не хочу сказать, что человек должен жить совершенно один: он связан со всем человеческим родом общими нуждами; следовательно, он должен отдавать часть работы своей людям; наконец, у него есть обязанности и по отношению к природе. Но так как бог дал каждому из нас органы, в совершенстве приспособленные к стихиям шара, на котором мы живем, ноги — для земли, легкие — для воздуха, глаза — для света, так что мы не можем изменить их назначения, — то он оставил для одного себя, который есть творец жизни, сердце — главный орган ее.

Итак, я провожу жизнь вдали от людей, которым хотел служить и которые преследовали меня. После того как я объездил бо́льшую часть Европы и некоторые области Америки и Африки, я поселился на этом острове, мало населенном, прельстясь его мягким климатом и уединенностью. Хижина, которую я выстроил в лесу под деревом, небольшое поле, возделанное моими руками, речка, протекающая у моей двери, удовлетворяют вполне мои потребности и стремление к счастию. К этим радостям я прибавлю несколько хороших книг, которые учат меня, как стать лучше. Они также заставляют служить моему счастию тот мир, который я покинул: они рисуют мне картины страстей, делающих такими несчастными насельников его; и когда я сравниваю их удел с моим, они позволяют мне наслаждаться счастием отрицательным. Подобно человеку, спасшемуся от кораблекрушения на скале, я созерцаю из своего уединения грозы, которые разражаются в остальном свете; мой покой даже усиливается при отдаленном шуме бури. С тех пор как люди не стоят больше у меня на пути, а я — у них, я перестал ненавидеть их; я их жалею. Если я встречаю какого-нибудь несчастливца, я стараюсь помочь ему советами, подобно тому как прохожий, на берегу потока, протягивает руку, несчастному, который тонет. Но обычно лишь невинность внимала моему голосу. Природа тщетно зовет к себе остальных людей; каждый из них представляет ее себе такой, какою ее изображают его собственные страсти. Он преследует всю свою жизнь этот обманчивый призрак, который заставляет его блуждать, и жалуется небу на ошибку, в которой он сам виноват.