Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы

Пан Скршиванек умолк, не зная, что сказать дальше.

— Вы очень добры ко мне, — прошептал он и от смущения высморкался, чтобы спрятать пылающее лицо.

Маленькие рассказы [205]

Прожигатель жизни

© Перевод И. Ивановой

— Что вы, женатые, — сказал пан Смитек, — знаете о жизни? Сидите себе дома в шлепанцах, за вечер выпьете кружку пива, а в десять — спокойной ночи, перину на голову и захрапели. И это называется жизнь!

— Хорошо вам говорить, пан Смитек, — возразил пан Роус, — вы на свое жалованье можете жить как барон, а вот когда на шее жена да двое сорванцов…

— «На свое жалованье», — недовольно проворчал пап Смитек, — «на свое жалованье»! Разве на жалованье проживешь? Да мне его на одни чаевые не хватит. Есть кабаки, где даже сопливому гарсону нельзя дать меньше полусотенной. А музыкантам? Выложишь на тарелку тысячную — никто и глазом не поведет.

— Ну, вы скажете, пан Смитек, — музыкантам тысячу! Я такого еще не слыхивал, надо быть кретином, чтобы по стольку отваливать за их пиликанье.

— Послушайте, — вы же ничего не понимаете в этом, — продолжал пан Смитек. — Музыканты только притворяются, будто они следят по нотам, а сами смотрят — с кем вы сидите, что делаете, о чем говорите, кто ужо готов и так далее. Если он опустит большой палец вот так, вниз, значит: гони монету и тогда, мол, я и не пикну. Вот оно что.

— Какие прохвосты! — изумился пан Кролл.

— Конечно. Вы послушайте, пан Роус, сейчас вы из меня и кроны не вытрясете, а вечером я должен буду заплатить двенадцать тысяч, взятые в долг под честное слово. Вам-то, женатым, кажется, будто бог знает что случится, если вы задолжаете лавочнику сто двадцать крон.

— Двенадцать тысяч? — повторил пан Роус. — Н-да, дорогой, не хотел бы я быть в вашей шкуре.

— А, да что там, — пан Смитек сладко зевнул, — по крайней мере, чувствуешь, что живешь. Взять, к примеру, хотя бы вчерашнюю ночь — роскошь! Вот это, доложу я вам, жизнь.

— Но долги, — строго перебил его пан Кролл, — нельзя делать долги, попадете в лапы к ростовщикам и — пропали. Так ведь оно и бывает.

— Что долги, — беззаботно возразил пан Смитек, — долги — ерунда, главное — связи. Один амстердамский банкир мне там и говорит… А девочки были первый сорт, черт побери! Особенно одна мулатка… Да где вам понять… Так вот, этот банкир и говорит: «Покупайте мексиканские акции, через неделю заработаете на каждой по восемьдесят долларов». Связи надо иметь, а дома под периной их не отыщешь.

— И вы купили эти бумаги? — с интересом спросил пан Роус.

— Я уже давно все истратил, — уклончиво отвечал пан Смитек. — Как жили, так и дальше проживем. Поймите, я люблю сильные ощущения. Пускай такая ночь стоит мне тысячи, наплевать, зато я знаю вкус жизни.

— Оно и видно, — проворчал пан Кролл. — Погодите годик-другой, начнете мучиться с почками или с печенью.

— Пустяки, — ответил пан Смитек с непозволительным легкомыслием, — Главное — знаешь, что пожил всласть…

В тот вечер пан Смитек купил кусок ливера, сто граммов эдамского сыра и, придя домой, скипятил себе чай. Ливер и корка от сыра достались кошке Лизке, после чего она умылась лапкой и собралась было выйти, но хозяин с укором остановил ее:

— Ах ты, бездельница, легкомысленное создание, одни гулянки у тебя на уме. Чего тебе дома не сидится? Ты ведь не молоденькая, понимать должна, у, потаскуха, — нежно продолжал пан Смитек, взяв Лизку к себе на колени; затем надел наушники, настроил приемничек и стал слушать. Кто-то читал какие-то стихи, и пан Смитек попытался отбивать ритм ногой, но почему-то все не попадал в такт, ему стало скучно, и он дернул Лизку за хвост. Лизка ловко повернулась и цапнула его за руку, после чего на всякий случай спрыгнула на пол и сверкала глазами уже из-под кровати.

От стихов и плохого Лизкиного настроения пан Смитек и сам как-то расстроился; он почитал еще немного газету, в которой принес домой сыр, а в десять был в постели; в половине одиннадцатого, когда на кровать вспрыгнула Лизка и устроилась у него в ногах, пан Смитек уже спал.

— Ох-хо-хо, — зевал на другой день пан Смитек, — жизнь окаянная! Господи, что вчера была за ночь! Вот, — проговорил он, протягивая руку, — видите: царапина. Какая была женщина! Русская, Лизой зовут, словно дикая кошка. Чего она только не вытворяла!.. — Пан Смитек безнадежно махнул рукой. — Что вам рассказывать! Разве вы, домоседы, поймете! Пусть смерть, пусть тюрьма — но жизнь надо пить полной чашей! А вы… да ну вас совсем с этой вашей мещанской моралью!

О последних делах человека

© Перевод И. Ивановой

Трамвай звенит и с грохотом несется вверх к Ольшанскому кладбищу.

— Гляди, — обращается низенький мужчина к молодому парню в кроличьем тулупчике, — опять здесь чего-то строят, школу, наверное, какую или кино… Знаешь, я ужасно рад, что увидел его еще раз. «А, это ты», — сказал он. Оно, конечно, ему от этого не стало легче, но всегда важно проявить дружеское участие. «Так я еще приду, — пообещал я, — к тому времени ты уже бегать будешь, — говорю, — и на тебе…»

Парень в кроличьем тулупчике уныло закивал головой.

— Я медаль надел, пускай, думаю, он порадуется, — продолжал низенький, — а он и говорит: «Здорово, неужто это ты?» Узнал, значит. Я утешаю: «Иозеф, это пройдет». А он на это: «Маничка, дай мне кусочек потрошков». Она дала, он откусил немножко — откусил только, а съесть ничего не съел. «Маничка, дай мне кусочек потрошков», — с чувством повторил низенький.

Парень в тулупчике шмыгнул носом.

— Конечно, он тебе все же брат был, — утешал его низенький. — Она-то говорила, что он уж и себя не помнит, а он только посмотрел на меня и говорит: «Тоник, это ты, значит?» У, — воскликнул вдруг низенький, радостно потирая руки, — а венков сколько у бедняги будет! Я зашел спросить, во что обойдется венок с лентой, отвечают — восемьдесят пять крон. Тогда, говорю я, никаких лент не надо, лучше я визитную карточку вложу, и написал на ней: «Спи сладко — твой Тоник». Это ведь одно и то же, правда? Надо проявлять дружеское участие, но с какой стати выбрасывать двадцатку на ленту? Все равно ее на кладбище своруют.

— Мне сказали, — слабым голосом отозвался парень в тулупчике, — что венок с лентой стоит девяносто крон, а я говорю: «Сколько бы ни стоил, пускай хоть сто, только сделайте как следует».

— Так это ж для брата, — возразил низенький, — зато венок прекрасный. И на ленте золотыми буквами: «Прости-прощай, Енда и Лидушка», — я тебе говорю, очень красиво. «Прости-прощай, Енда и Лидушка», — повторил он проникновенно. — Скоро доедем, еще две остановки. А на погоду нам повезло, правда! Красивые у него будут похороны.

Парень слабо кивнул.

— А ей ничего не оставляй, — наущал низенький. — Что она, мерзавка, со всем делать будет, сама ведь недолго протянет. Пускай отдаст столик его и одежду, какая осталась. И про часы скажи. Я ей, паскуде, ничего бы не дал. Да и сундук чтоб непременно отдала, скажи, что он еще от отца с матерью.

— Не доехали? — тоскливо спросил парень.

— Еще одна остановка, — ответил низенький, — а потом немного пройти до часовни. Я думаю, Франта тоже придет, да и другие друзья, славно все будет. Раз он с ней не оформлен, так у нее ни на что прав нет. Ты дурак, что ли, вещи ей оставлять? И доктору не плати, он небось и забудет. Если тебе сундук без надобности, возьми да продай. А венок до чего хорош! Только ленту потом домой забери, жалко ее там бросать, повесишь дома на зеркало, понимаешь? А Ладислав умрет, лента и пригодится… Ах, как он обрадовался, бедняга, что я его тогда навестил…