Чернозёмные поля

Три девицы Каншины были постоянными верными спутницами Лиды. Они ненавидели её от души, — больше их могла ненавидеть Лиду только их маменька, — но девицы Каншины чувствовали, что вдали от Лиды — значит, вдали от мужчин, вдали от легиона избранных кавалеров. Затаив злобу и зависть под невинными улыбками сельских дев, девицы Каншины мстили Лиде за своё участие в её триумфах тою энергиею, с которою они передавали и комментировали после бала каждый её шаг и каждое слово. Не разлучаясь с Лидою, они, уже вследствие одного этого, никогда не переставали танцевать, в то время, как столько других барышень безнадёжными глазами следили за ними со стульев, с которых никто не пытался их снимать. Но со стороны казалось, что самая нежная дружба привязывает к Лиде этих кротко улыбающихся девушек, вечно соединенных с нею под руки, вечно с нею болтающих.

Все вообще девицы считали себя польщёнными вниманием Лиды и жаждали этого внимания, как ключа в заветную обитель. В Крутогорске нашёлся только один явный и решительный враг Лидочки; это была дева уже почтенных лет, которая вместо принадлежащего ей имени Анны Харитоновны усвоила себе более поэтичное имя Нины, и которая когда-то сама была законодательницею крутогорских собраний. как ни изъездился боевой конь перезревшей Нины, однако он ещё кипятился полегоньку при звуках новой брани, и тридцатипятилетняя Нина всё ещё не соглашалась покинуть по доброй воле столь много утешавший её паркет. Нина была желта и суха на вид и очень ядовита на язык. Она доставляла себе сердечное удовольствие презрительно щурить свои близорукие глаза и уставлять чуть не в упор лорнет всякий раз, когда Лида проходила мимо неё. Кавалеры по старой памяти всё ещё окружали кое-когда, будто почтенное знамя прошлых доблестей, злоязычную деву; так как она имела самостоятельные средства и жила с богатою сестрою-вдовою довольно открыто, то молодёжь волей-неволей заискивала у неё, тем более. что не всякому хотелось попасть под её ядовитое жало. Лиду она не называла иначе, как девчонкою и только в самом милостивом настроении — девочкою; молодость в глазах Нины была преступлением, которого нельзя было смыть. Протасьев особенно любил вести диалоги с Ниною. Оба они были злы, оба довольно остроумны, так что партия их шла как нельзя лучше. Нина уже на вторую неделю Лидинова дебюта прозвала её «фру-фру» и пророчила ей жребий этой героини французской комедии; хотя крутогорская публика была вообще незнакома с произведением Галеви и Мельяка, однако она усердно подхватила это удобное звукоподражание и скоро упрочила за Лидочкой имя Фру-фру.

— Ах, как мы смеялись вчера, — сообщала будто мимоходом г-жа Каншина одной из дам на утреннем визите. — Вы, верно, слышали, m-me Сомов, как метко прозвали нашу крутогорскую примадонну. Признаюсь, это нисколько не удивительно, хотя и не особенно лестно ни для неё, ни для её maman. Ах, ведь надо знать эту глупую старуху, как я её знаю, m-me Сомов. Фру-фру! Каково? Представляю себе, как бы было вам приятно, если бы одну из ваших дочерей осмелились прозвать Фру-фру! Но что ж делать? Что посеял, то и жнёшь! Но ведь это неподражаемо, согласитесь? Фру-фру!

— Это что же за название, m-me Каншина? Я не совсем хорошо понимаю, — спросила более наивная дама.

— Ах, вы не читали! Как же, это известный роман Александра Дюма. Ужасный фурор наделал. Кажется, ведь это Дюма-фиса, Зоэ?

— Кажется, maman, — покраснев и потупясь, отвечала Зоя, знавшая по долгому опыту, что она обязана всё знать в области литературы.

— Да, да, я помню, что его. Это история одной из ужаснейших камелий. Вообразите себе, m-me Сомов, и вдруг знать, что это об моей дочери?! Я бы не вынесла такого позора. Но он заслужен, m-me Сомов, нужно сознаться в этом. Невозможно вешаться с такою наглостию на шею всякому мужчине, который богат. У меня три дочери, m-me Сомов, вы это знаете, у m-me Обуховой одна. Но почему же ничего не смеют говорить про моих дочерей, я вас спрашиваю? Почему ничего не говорят про ваших милых Анет и Полин? И почему все, — заметьте, что решительно все, m-me Сомов, — считают вправе распускать такие вещи про Лидию Обухову?

Постоянная толпа мужчин, теснившаяся около Лиды, не только баловала её характер и туманила её голову своим поклонением, но и нечувствительно развращала Лиду. Ещё не став ничьею, она уже была собственностью всех. Девственность духа незаметно растлевалась распущенностью речей и взоров, которыми осаждали её кругом, из которых не было для неё выхода. В пугливые, заветные тайны её молодой красоты на каждом шагу ввинчивался наглый взгляд любопытства, и Лида при всей своей неопытности инстинктивно ощущала вокруг себя душную атмосферу чувственных пожеланий, которые копотью садились и на её собственные помыслы. Её целовали старички в шейку, на её юношеский бюст сладострастно заглядывались зрелые мужчины, стоя за её стулом во время контрдансов; молодёжь многозначительно сжимала её ручки, теснее, чем нужно, охватывала её гибкий стан в вихре лёгких танцев. Поцеловать ручку Лиды — это был приз, весьма распространённый, служивший обыкновенною наградою многим за самые разнообразные услуги.

Одним словом, в конце зимы Лида была уже вся охвачена и пропитана развратною фантазиею толпы, её восхищавшеюся; её измяли нравственно прежде, чем наступил черёд её физического завядания. Под роковым гнётом житейских требований Лида незаметно сама стала находить удовольствие в рискованном порхании над тою соблазнительною границею, где кончается дозволенное и начинается запретное. Её порывистая и самовластная натура утешалась разнузданностью слова, которая вспугивала щепетильную губернскую публику и заставляла неодобрительно колыхаться суровые чепцы крутогорских матрон. Как вострокрылая летунья-ласточка, очертя голову, взмывает над бездною вод и с быстротою, захватывающею дух, прорезает воздушные пучины, наслаждаясь собственной резвостью, так и Лидочка наслаждалась взбалмошной смелостью своих затей. Она без размышления садилась в маленькие санки вдвоём с Прохоровым или с графом Ховеном и неслась по льду, опьянённая быстротой бега, на многие вёрсты за город. Она уезжала на загородные пикники в огромном обществе мужчин, почти одна. Она не избегала встреч с мужчиною, даже и с таким. который явно преследовал её, нигде и ни при каких обстоятельствах. Внутренно она крепко надеялась на своё хладнокровие, а дразнить крутогорских старушек, в их числе и свою мать, для неё было первою забавою. Лида скоро поняла, что весело только с мужчинами и именно с такими мужчинами, которые невоздержаны на язык и нецеремонны в обращении. Она усвоила мало-помалу какую-то студенческую мальчишескую складку, которая всегда является у баловниц толпы и которая нечувствительно сближает с замашками камелий женщину порядочного круга. Лида до такой степени освоилась с вкусами своих кавалеров, что стала сама довольно верно оценят различные степени собственной соблазнительности в различных столкновениях с мужчинами. Это познание доставило ей много удовольствия и много успеха. На неё продолжали смотреть, как на очаровательного наивного ребёнка, который увлечённо играет с жизнью, не подозревая ни одной её опасности, а она между тем играла именно в эту наивность и в это житейское неведение, твёрдо и ясно сознавая силу всякого своего слова, всякого движения. Игра при таких условиях была неравна, и те, кто считали себя зрелыми знатоками жизни, кто позволял себе наслаждаться Лидою, как беззащитным и безопасным ребёнком, в сущности были гораздо более беззащитными и беспомощными перед нею, чем она перед ними.

Решение

Беспокойство Татьяны Сергеевны достигло крайних размеров, когда приблизилась масленица, и надвигавшийся Великий пост сулил конец губернским весельям. Лида отбивалась от ненавистной ей партии и затягивала дело. Всякий намёк матери на Овчинникова она встречала с необычным ей раздражением. Беспокойство Татьяны Сергеевны разделял и Каншин. Хотя он по теории стоял за богатую партию для своего племянника, но в настоящем случае его теория спасовала вконец. Лида была слишком блестящею девушкой, чтобы такому богачу, как Овчинников, стоило думать о приданом. Старый селадон сам очень неравнодушными глазами поглядывал на весеннюю свежесть Лиды, на роскошь её плеч, на её могучий стан. Слюнки текли у него, и в глазах проступало умильное, гаденькое маслецо, когда он расхваливал красоты Лиды своему апатичному племяннику.