Избранное

— Вот так все и получилось, — закончил Сигюрвальди. — Этих молокососов врачами-то грех назвать!

— А как Йоуаким?

Сигюрвальди ответил не сразу, его вниманием завладела какая-то девушка.

— А? — спросил он, когда девушка исчезла. — Йоуакиму некогда было горевать по-настоящему. Этот порядочный, благородный человек вечно занят. Вскоре после похорон он побывал здесь, в Рейкьявике. Ты разве не встречал его?

— Нет.

— Что ж. Столица велика, а он пробыл здесь недолго. Скоро вернулся назад вместе со своими изобретениями, которые были у него в чемодане и в ящиках. В правительственном совете не захотели ничего сделать для него. Он обратился туда в надежде, что ему помогут с макетами его крана и бульдозера. Бедняга вернулся довольно обескураженный: ведь американцы изобрели краны и бульдозеры задолго до него. В Рейкьявике ему так и сообщили, показали в порту работу крана и бульдозер показали где-то еще, кажется на аэродроме в Рейкьянесе. Макеты свои Йоуаким сделал мастерски, ничего не скажешь, недаром у него смекалка да золотые руки, каких поискать. А вот ведь ничего и не вышло. Опередил американец!

— Как же Йоуаким реагировал на все на это?

— На первых порах был просто оглушен, а сейчас, как всегда, занят новыми изобретениями, просиживает допоздна у себя в мастерской.

Стройная женщина быстрыми шагами приближалась к нам. Сигюрвальди приготовился было сдернуть шляпу, но вовремя одумался, так как женщина оказалась немолодой и не слишком привлекательной.

— Не всегда всевышнего творенье дьюпифьёрдюрцу доставит наслажденье, — сочинил он. — Ну, а ты что скажешь хорошего, Паудль? Тебе-то как живется?

Я сказал, что здоров.

— Похоже, ты не очень доволен своей жизнью?

Я сказал, что недоволен летней погодой, этими постоянными дождями. Вот и сейчас небо снова затягивает тучами.

— Хоть солнца не видать за тучей, погоды мы не просим лучшей, — сказал Сигюрвальди, выпячивая грудь. — Ты должен быть оптимистом, мой мальчик, прежде всего оптимистом. Сейчас мы закупаем за границей много новой техники, денег у людей теперь хватает, и война кончилась…

Я не удержался от поправки:

— Война еще не кончилась. Японцы дерутся вовсю…

— Японцы! — Сигюрвальди прямо задохнулся от негодования. — Тоже мне причина, чтоб кукситься! Да эти японцы в любой момент сядут в лужу со своим императором и всем прочим! Я не желаю слушать таких разговоров, Паудль, ты молод и должен быть оптимистом! Должен наслаждаться жизнью, петь, танцевать! Ты часто ходишь на танцы? Разве тебе не нравятся женщины?

Прежде чем я успел ответить, он толкнул меня и указал на мужчину, быстро шагавшего мимо аптеки с портфелем в руке.

— Вот идет мой оптовик, жуть какой головастый парень, скажу я тебе, далеко пойдет. Ну, счастливо, Паудль, до скорой встречи.

Его оптовик с портфелем в руке был не кто иной, как мой знакомец Гулли, которому не было равных в играх «загони дробинку» и «кошки-мышки» у хозяйки Рагнхейдюр.

Через несколько дней после моей встречи с Сигюрвальди Никюлауссоном шеф обратился ко мне с одним делом. Был уже вечер, и я как раз собирался пойти в погребок на Ингоульфсстрайти перекусить. Как сейчас помню, меня мучила не только усталость, но и тяжесть в голове, потому что некоторое время я был просто завален работой. Эйнар Пьетюрссон был в отпуске, уехал за «Атлантическую лужу, чтобы узнать наверняка, на своем ли месте старый Копенгаген после войны», как он выразился в своеобразном прощальном послании читателям. Вальтоур думал, что брешь закроет временный сотрудник, смышленый, но безалаберный, который работал и над версткой в типографии, и читал вместе со мной корректуры. Но пока от него не было большой пользы — из-за пьянства и похмелья. Не уверен тем не менее, только ли от усталости и перегрузки возникла тяжесть у меня в голове, потому что я любил свою работу и готов был выкладываться на всю катушку, особенно с тех пор, как мне доверили самому выбирать, что переводить с английского или датского. Возможно, именно в летней погоде следовало искать причину тяжести в голове и совершенно беспочвенного и необъяснимого страха, неожиданно охватившего меня. Какого страха, перед чем? Я не знал.

Шеф подошел к окну, заложил руки за спину и стал молча смотреть на улицу. По выражению его лица я догадался, что что-то случилось. Наконец, взглянув на часы, он сказал как бы самому себе:

— Ну вот, без четверти семь. — Погладил подбородок и добавил, глядя на меня: — Наш роман с продолжениями идет к концу?

— Да, я как раз перевожу последнюю главу.

— У тебя есть какие-нибудь планы насчет нового романа?

Я признался, что кое-какие планы есть, скажем роман известного писателя…

— Детективный?

— Нет.

— Про любовь?

— До некоторой степени. Автор популярен и в фаворе у критиков, считается и народным писателем, и профессионалом…

— Мне не важно, кем его считают, — прервал Вальтоур. — Роман интересный?

— Да, по-моему, достаточно интересный, — сказал я, поправляя бумаги на столе. — А там не знаю.

Я начал было пересказывать содержание, Вальтоур нетерпеливо слушал, но очень скоро прервал меня.

— Не пойдет, слишком растянуто и банально, — сказал он. — Нам нужен остросюжетный детективный роман, а с другой стороны, нужна еще и любовная история. И думаю, решить эту проблему можно так: будем публиковать сразу два романа с продолжениями, когда через месяц увеличим объем журнала. Один — захватывающий детектив, а другой — про любовь, как в датских еженедельниках. Нравится?

— Нет, — вырвалось у меня. — По-моему, лучше печатать настоящую литературу.

— Вот как?

На лице у шефа появилась насмешливая улыбка.

— Ты никогда не упоминал при мне о письмах, — сказал он. — Будешь утверждать, что тебе о них не известно?

Я даже вздрогнул, но все-таки переспросил:

— О каких письмах?

— Да о письмах с жалобами!

— Что на них обращать внимание, — буркнул я.

Вальтоур сказал, что сегодня обсуждал эти дела с Хромоногим — так он звал экспедитора и бухгалтера «Светоча».

— К нему тоже есть претензии. Мы не можем делать вид, будто ничего не случилось. Не можем пройти мимо факта, что качество нашего еженедельника ухудшилось. За последние три месяца мы приобрели только нескольких подписчиков, зато семьдесят два аннулировали подписку из-за недовольства материалом. Семьдесят два! Пора, черт побери, заканчивать этот никому не нужный роман!

— Но есть ведь и совсем другие письма, — робко возразил я.

— Не стоит биться головой об стену, — сказал Вальтоур, уходя к себе. Скоро он вернулся с грудой писем и вывалил их передо мной на стол. Из этой кучи он выбрал письмо из Кеблавика и прочитал вслух несколько строк, затем начал цитировать одно за другим письма с хуторов, из поселков во всех концах страны: «Роман с продолжениями теперь неинтересный», «Короткие рассказы в журнале очень скучные», «Хочется читать увлекательные романы», «Почему в журнале нет хороших романов про любовь?», «Пачиму вы больши не пичатаити тегстов к танцывальным милодиям недели?», «В последнее время журнал стал намного хуже», «Журнал перестал быть интересным, и поэтому я аннулирую подписку».

— И так далее, и тому подобное, — сказал Вальтоур. — Что, будем закрывать на это глаза?

— Без сомнения, переводы оставляют желать лучшего, но эти рассказы написаны знаменитыми писателями, — опять возразил я. — Мне попадались письма от читателей, которые высказывались о них одобрительно.

— Мне тоже попадались, и я подсчитал их. Как ты думаешь, сколько их? Три, голубчик, только три.

— Мне кажется, некоторые из писем с жалобами написаны полуграмотными болванами. Стоит ли считаться с ними?

— С подписчиками? Стоит ли считаться с подписчиками? — спросил Вальтоур. — Ведь журнал должен себя окупать. Где мы возьмем деньги, если он окажется нерентабельным?

Возразить мне было нечего, я подавленно молчал.

— Ты говорил о настоящей литературе, — продолжал он. — А можешь ты указать мне хотя бы трех человек, у которых единое мнение о том, что такое настоящая литература? Конечно, не можешь! И какое ты имеешь право называть болванами и дураками людей, которые предпочитают для чтения иной материал, чем ты, и не столь грамотны! Ты серьезно думаешь, что моряки, рабочие и крестьяне в будни и праздники будут увлекаться теми книгами, которые именно ты считаешь хорошими? Мне не по душе такой диктат, такая узость взглядов на культуру. Мне неприятно такое высокомерие.