В круге первом

Муза сняла с зажмуренных глаз слезы, стараясь незаметно.

– А где Надюшка? – спросила Даша.

Никто не отозвался. Никто не знал.

Но у Даши за шитьем пришла своя мысль поговорить сейчас о Наде:

– Как вы думаете, девочки, сколько можно? Ну, пропал без вести. Ну, пошел пятый год после войны. Ну, уж кажется, можно бы и отсечь, а?

– Ах, что ты говоришь! Что ты говоришь! – со страданием воскликнула Муза и вскинула руки над головой. Широкие рукава ее сероклетчатого платья скользнули к локтям, обнажая белые рыхловатые руки. – Только так и любят!

Истинная любовь перешагивает гробовую доску!

Сочные чуть припухлые губы Оленьки отошли в косую складку:

– После гробовой доски? Это, Муза, что-то трансцендентное. Память, нежные воспоминания, – но любовь?

– Вот именно: если человека нет вообще – как же его любить? – вела свое Даша.

– Я б ей, если б могла, честное слово, сама бы похоронное извещение прислала: что убит, убит, убит и в землю закопали! – горячо высказалась Оленька. – Что за проклятая война – пять лет прошло, а она все на нас дышит!

– Во время войны, – вмешалась Эржика, – очень многие загнались далеко, за океан. Может и он там, живой.

– Ну, вот это может быть, – согласилась Оля. – Так она может надеяться. Но вообще, у Надюши есть такая тяжелая черта: она любит упиваться своим горем. И только своим. Ей без горя даже чего-то бы в жизни не хватало.

Даша ожидала, пока все отговорятся, и медленно проводила кончиком иголки по рубчику, словно оттачивала ее. Она-то знала, заводя разговор, как сейчас их всех поразит.

– Так слушайте, девченки, – веско сказала она теперь. – Все это нас Надюшка морочит, врет. Ничего она не считает мужа мертвым, ни на какой возврат из без вести она не надеется. Она просто знает, что муж ее жив. И даже знает, где он.

Все оживились:

– Откуда ты взяла?

Даша победно смотрела на них. Давно уже за ее редкую приглядчивость ее прозвали в комнате следователем.

– Слушать надо уметь, девки! Хоть раз обмолвилась она о нем как о мертвом? Не-а. Она даже «был» старается не говорить, а как-нибудь так, без «был» и без «есть». Ну, если без вести пропал, то хоть разочек-то можно о нем порассуждать как о мертвом?

– Но что ж тогда с ним?

– Да неужели не ясно? – вскрикнула Даша, вовсе откладывая шитье.

Нет, им не было ясно.

– Он жив, но бросил ее! И ей стыдно в этом признаться! И придумала – «без вести».

– А вот в это поверю! в это поверю! – поддержала Люда, хлюпая за занавеской.

– Значит, она жертвует собой во имя его счастья! – воскликнула Муза.

– Значит, почему-либо нужно, чтоб она молчала и не выходила замуж!

– Тогда чего ей ждать? – не понимала Оленька.

– Да все правильно, молодец Дашка! – выскочила Люда из-за занавески без халата, в одной сорочке, голоногая, отчего казалась еще стройней и выше.

– Заело ее, потому и придумала, что – святоша, что верна мертвому. Ни черта она не жертвует, дрожит она, чтоб кто-нибудь ее приласкал, да никто ее не хочет! Вот бывает так, ты будешь идти – на тебя все на улице будут оглядываться, а она хоть сама прилипай – а никому не нужна.

И ушла за занавеску.

– А к ней Щагов ходит, – сказала Эржика, с трудом выговаривая "щ".

– Ходит – это еще ничего не значит! – уверенно отбивала невидимая Люда. – Надо, чтобы клюнул!

– Как это – «клюнул»? – не поняла Эржика.

Рассмеялись.

– Нет, вы скажите так, – гнула Даша свое. – Может, она еще надеется отбить мужа у той назад?..

В дверь раздался тот же условный стук – «утюга не прячьте, свои».

Все замолчали. Даша откинула крючок.

Вошла Надя – волочащимся шагом, с вытянутым постарелым лицом, как бы желая своим видом подтвердить все худшие насмешки Люды. Странно, она даже не обратилась к присутствующим ни с каким вежливо-приличным словом, не сказала «вот и я» или «ну, что тут нового, девочки?». Она повесила шубу и молча прошла к своей кровати.

Эржика снова читала. Муза опять убрала лицо в ладони. Оленька укрепляла розовые пуговицы на своей кремовой блузке.

Никто не нашелся ничего сказать. Желая сгладить неловкость тишины, Даша протянула, будто заканчивая:

– Так что, девчата, жизнь – не роман...