6том. Остров Пингвинов. Рассказы Жака Турнеброша. Семь жен Синей Бороды. Боги жаждут

Делурмель указал на углу улицы Арле на тележку, блестевшую, точно внутренность часовни; ее толкала старуха в клеенчатой шляпе, надетой поверх чепца.

— Чем она торгует? — спросил он. Старуха сама ответила:

— Вот, взгляните, господа. Выбор у меня большой: четки всех сортов, нательные кресты, образки святого Антония, плащаницы, платки святой Вероники, Ессе homo, Agnus Dei, охотничьи рога и кольца святого Губерта и всякие предметы для благочестивых людей.

— Да ведь это настоящий арсенал фанатизма! — возмутился Делурмель.

Он решил обстоятельно допросить старуху, но та на все его вопросы отвечала одной и той же фразой:

— Сынок, вот уж сорок лет как я торгую этим товаром.

Один из делегатов Комитета общественной безопасности, увидав проходившего мимо солдата, приказал ему, к удивлению старухи, отвести ее в Консьержери.

Гражданин Бовизаж заметил Делурмелю, что, собственно говоря, арестовать торговку и отправить ее в секцию должен был бы Наблюдательный комитет и что вообще никто не знает, какой политики следует придерживаться относительно бывшего культа, чтобы действовать согласно видам правительства: надлежит ли все разрешать, или же все запрещать.

Подходя к мастерской столяра, делегаты и комиссар услыхали яростные крики, скрип пилы и громкое шуршанье рубанка. Это ссорились столяр Дюпон-старший и его сосед, консьерж Ремакль. Причиной ссоры была гражданка Ремакль, которую неодолимая сила постоянно влекла в столярную мастерскую, откуда она возвращалась домой вся в стружках и опилках. Оскорбленный консьерж толкнул ногою собаку столяра как раз в ту минуту, когда его дочь Жозефина нежно обнимала Мутона. Возмущенная Жозефина накинулась с проклятиями на отца, а столяр вне себя от гнева заорал:

— Негодяй! Не смей бить мою собаку!

— А ты, — ответил Ремакль, замахиваясь на него метлой, — не смей…

Он не докончил фразы: фуганок столяра пролетел у него над самой головой.

Заметив издали гражданина Бовизажа в сопровождении делегатов, он устремился к нему навстречу.

— Гражданин комиссар, будь свидетелем, что этот разбойник чуть не убил меня! — крикнул он.

Гражданин Бовизаж в красном колпаке, отличительном признаке занимаемой им должности, умиротворяюще простер свои длинные руки.

— Сто су тому из вас, — сказал он, обращаясь к консьержу и к столяру, — кто укажет местонахождение подозрительной личности, разыскиваемой Комитетом общественной безопасности, — бывшего дворянина дез Илетта, делающего паяцев.

Оба, и консьерж и столяр, в один голос назвав квартиру Бротто, стали теперь пререкаться лишь из-за ассигнации в сто су, обещанной доносчику.

Делурмель, Гено и Бовизаж, в сопровождении четырех гренадеров, консьержа Ремакля, столяра Дюпона и дюжины соседских мальчишек, поднялись гуськом по ступенькам, дрожавшим под ногами, затем вскарабкались по приставной лесенке на самый верх.

Бротто на своем чердаке вырезывал плясунов, а отец Лонгмар, сидя напротив него, соединял ниткой разрозненные части тела и улыбался, видя, как у него под руками возникают ритм и гармония.

Когда на площадке раздался стук ружейных при кладов, он весь затрясся, — не потому, чтобы был трусливее, чем Бротто, сохранивший невозмутимое спокойствие, но потому, что уважение окружающих избавляло его до сих пор от необходимости заботиться об осанке. По вопросам гражданина Делурмеля Бротто сообразил, откуда исходит удар, и немного поздно убедился, что нельзя доверяться женщинам. Получив предложение последовать за гражданином комиссаром, он взял с собой Лукреция и все три сорочки.

— Этот гражданин — мой подручный, — заявил он, указывая на отца Лонгмара, — я взял его к себе в помощь, мастерить плясунов. Он живет здесь же, в мансарде.

Но так как монах не мог представить свидетельства о гражданской благонадежности, его арестовали вместе с Бротто.

Когда шествие проходило мимо каморки консьержа, гражданка Ремакль, опираясь на метлу, окинула своего жильца взглядом добродетели, торжествующей при виде преступника в руках правосудия. Малютка Жозефина, на хорошеньком личике которой было написано презрение, удержала за ошейник Мутона, когда пес захотел лизнуть руку старому приятелю, не раз кормившему его сахаром. Толпа любопытных наполняла Тионвилльскую площадь.

На нижней площадке лестницы Бротто встретил молоденькую крестьянку, собиравшуюся подняться наверх. На одной руке у нее висела корзина с яйцами, в другой она держала большую лепешку, завернутую в кусок холста. Это была Атенаис, привезшая из Палезо своему спасителю в знак благодарности эти скромные гостинцы. Увидев, что какие-то должностные лица и четыре гренадера уводят с собой «господина Мориса», она остолбенела, не веря своим глазам, потом подошла к комиссару.

— Ведь не собираетесь же вы увести его? — ласково спросила она. — Это невозможно… Вы просто не знаете его! Он добрее господа бога.

Гражданин Делурмель отстранил ее и приказал гренадерам идти вперед. Тогда Атенаис разразилась неистовой бранью, осыпая самыми бесстыдными ругательствами делегатов и гренадеров, которым казалось, что на их головы выливают помои изо всех лоханок Пале-Рояля и улицы Фроманто. Затем голосом, прозвучавшим на всю Тионвилльскую площадь и ужаснувшим толпу зевак, она крикнула:

— Да здравствует король! Да здравствует король!

XVIII

Гражданка Гамлен любила старика Бротто и считала его самым любезным и почтенным человеком из всех, кого она встречала на своем веку. Она не попрощалась с ним, когда его арестовали, потому что боялась проявить этим неуважение к властям и потому что, привыкнув в своем скромном положении смиряться перед сильными, вменяла трусость себе в долг. Но ото происшествие было для нее потрясением, от которого она никак не могла оправиться.

Кусок не шел ей в горло, и она сокрушалась, что утратила аппетит как раз в то время, когда наконец получила возможность удовлетворять его. Она продолжала восхищаться сыном, но боялась даже думать о странных обязанностях, выполняемых им, и радовалась тому, что она простая невежественная женщина, которая вправе не иметь собственного мнения.

Бедная мать нашла на дне чемодана старые четки; она не знала толком, как с ними обращаться, но беспрестанно перебирала их дрожащими пальцами. Прожив до старости без религии, она теперь стала набожной: по целым дням, сидя у печки, она молила бога спасти ее сына и добрейшего господина Бротто. Нередко ее навещала Элоди; не смея взглянуть друг другу в глаза, они говорили, усевшись рядом, о незначительных, глубоко безразличных им вещах.

В один из дней плювиоза, когда от снега, падавшего крупными хлопьями, потемнело небо и звуки города доносились совсем глухо, гражданка Гамлен, находившаяся одна в квартире, услыхала стук в дверь. Она вздрогнула: уже несколько месяцев малейший шум повергал ее в трепет. Она открыла дверь. Не снимая шляпы, в мастерскую вошел молодой человек лет восемнадцати — двадцати. На нем был бутылочного цвета каррик, трехъярусный воротник которого, закрывая грудь, доходил до самого пояса, и английские ботфорты с отворотами. Каштановые волосы локонами спускались ему на плечи. Он прошел до середины комнаты, как будто желая, чтобы весь свет, проникавший через запорошенное снегом окно, падал на него, и несколько мгновений неподвижно и молча постоял на месте.

Видя, что гражданка Гамлен смотрит на него в недоумении, он наконец спросил:

— Ты не узнаешь своей дочери?

Старуха всплеснула руками:

— Жюли!.. Это ты!.. Возможно ли?

— Разумеется, я. Поцелуй же меня, мама!

Вдова Гамлен сжала дочь в объятиях и уронила слезу на воротник каррика [424].

— Ты! В Париже! — с тревогой в голосе воскликнула она.

— Ах, мама, почему я не приехала одна! Меня-то никто не узнает в этом наряде.

В самом деле, каррик скрывал ее формы, и она ничем не отличалась от множества юношей, носивших, как она, длинные волосы, расчесанные на прямой пробор. Ее тонкое, очаровательное личико, загорелое, изможденное от усталости, огрубевшее от невзгод, выражало мужество и смелость. Худощавая, стройная, с длинными прямыми ногами, она держалась совершенно непринужденно; только слишком звонкий голос мог выдать ее.