Возница

— Убийца! Он не хочет позволить мне отдать детей! Он хочет оставить их дома, чтобы они заразились и умерли! Он рассчитал, что таким образом отомстит мне!

Давид Хольм пожал плечами и отвернулся от нее.

— Да, правда, я не хочу подписывать эту бумагу.

Начались горячие споры и уговоры. Жена бросала ему в лицо гневные слова, и даже благородные дамы, раскрасневшись от волнения, говорили с ним резко.

А он стоял совершенно спокойный и отвечал, что не может жить без детей.

Я слушала их с неописуемым страхом, страдая больше всех, потому что любила человека, совершившего преступление. Я надеялась, что они найдут нужные слова которые смягчат его. Мне самой хотелось броситься к нему. Но какая-то странная сила связывала меня и заставляла стоять в углу. «Что толку спорить и уговаривать? — думала я. — Такого человека нужно испугать». Ни одна из женщин не сказала ему ни слова о Боге. Ни одна из них не угрожала ему гневом Господним. Мне казалось, будто я держу в руках карающую молнию Божию, но не в силах поразить его ею.

В комнате вдруг стало тихо. Благородные дамы поднялись и собрались уходить. У них ничего не вышло. Ничего не могла поделать и жена. Она перестала кричать и погрузилась в немое отчаянье.

Я сделала еще раз нечеловеческую попытку шевельнуться и заговорить. Слова жгли мне язык. «Ах ты, лицемер! — хотелось мне сказать. — Неужто ты думаешь, я не вижу твоих намерений? Я скоро умру и назначаю тебе свидание на Божием суде. Я обвиняю тебя в намерении убить своих собственных детей. Я стану свидетельствовать против тебя!»

Но когда я поднялась, чтобы сказать это, то находилась уже не у Давида Хольма, а лежала обессиленная дома, в своей постели. И с той поры я все зову и зову его, но никто не приводит его ко мне.

Маленькая сестра Армии спасения, рассказывая это, лежала с закрытыми глазами. Закончив рассказ, она широко раскрыла глаза и посмотрела на Георга с неописуемым страхом.

— Ведь ты не дашь мне умереть, прежде чем я поговорю с ним? — умоляет она его. — Подумай о его жене и детях!

Лежащий на полу удивляется упорству Георга. Ведь он мог бы успокоить ее одним-единственным словом, сказав, что Давид Хольм выбыл из игры и больше не может нанести вреда детям и жене. Но он скрывает от нее эту новость. Вместо того он еще больше огорчает ее.

— Как сможешь ты заставить Давида Хольма? — говорит Георг. — Его убедить невозможно. То, что ты видела сегодня, месть, которую он давно вынашивал в своем сердце.

— Ах, не говори так! Не говори так!

— Я знаю его лучше тебя, — говорит возница, — и могу рассказать, что сделало Давида Хольма таким.

— Расскажи, я охотно выслушаю тебя. Я так хочу лучше понять его!

— Тогда ты пойдешь за мной в другой город. Мы остановимся возле здания тюрьмы. Вечер. Человека, просидевшего восемь или четырнадцать дней за пьянство, только что выпустили. Его никто не ждет у ворот тюрьмы, но он останавливается и смотрит по сторонам в надежде, что кто-нибудь придет за ним, он так сильно этого хочет.

Дело в том, что человеку, выпущенному из тюрьмы, пришлось пережить тяжкое потрясение. Пока он сидел, с его младшим братом случилась беда. Он напился и убил человека, его арестовали. Старший брат ничего об этом не знал, пока тюремный священник не привел его в камеру убийцы и не показал ему юношу, все еще сидевшего в кандалах, которые пришлось надеть при аресте, оттого что он буйствовал.

«Видишь, кто здесь сидит?» — спросил Давида священник.

Увидев, что это его любимый брат, Давид Хольм был сильно потрясен.

«Ему теперь придется сидеть в тюрьме много лет, — сказал священник, — но, по правде говоря, тебе следовало отбывать за него срок, ведь это ты, и никто другой, сманил и развратил его, сделал горьким пьяницей, не помнящим, что творит».

Давид Хольм сдерживался с трудом, а когда вернулся в камеру, заплакал, как не плакал с детства. После этого он сказал себе, что свернет с дурного пути. Ведь до тех пор он не знал, каково чувствовать, что ты навлек беду на дорогого тебе человека. Потом мысли его с брата перешли на жену и детей, он понял, как им тяжело, и дал себе слово, что им никогда не придется больше обижаться на него. И в этот вечер, выйдя из тюрьмы, он жаждал увидеть жену и сказать ей о своем решении начать новую жизнь.

Но она не пришла к тюрьме встретить его, не встретилась она ему и на пути к дому. Он приходит домой и стучит в дверь, но она не раскрывает ее настежь и не спешит ему навстречу, как обычно после долгой разлуки. В голову ему закрадывается подозрение, но он не хочет этому верить. Не может быть, чтобы это случилось именно сейчас, когда он решил стать другим человеком.

Жена всегда оставляла ключ под ковриком у дверей, когда выходила из дому. Он наклоняется и находит ключ на обычном месте. Он отпирает дверь, входит в дом и не может ничего понять: комната пуста. Да нет, не совсем пуста, большая часть мебели осталась, но никого из его семьи здесь нет.

Нет ни дров, ни еды, ни занавесок на окнах. Комната выглядит неуютной, заброшенной, словно здесь никто не жил много лет.

Он идет к соседям спросить, не захворала ли его жена, покуда его не было. Он пытается внушить себе, что ее увезли в больницу.

— Нет, вроде бы она не болела, когда съезжала с квартиры, — был ответ.

— А куда она уехала?

— Этого никто не знает.

Он видит их любопытство и злорадство и чувствует, что иначе и быть не могло. Ясно, что жена воспользовалась случаем и уехала, пока он сидел в тюрьме. Она взяла с собой детей и все необходимое и не подумала подготовить его к этому, а предоставила вернуться домой к пустому очагу. А он-то так ждал встречи с ней! Повторял без конца, что он скажет ей. Хотел от всего сердца просить у нее прощения. У него был друг из круга людей образованных, но вовсе опустившийся. Давид намеревался обещать жене не водиться больше с этим человеком, хотя его влекли к нему не только его пороки, но также знания и ум. На другой день он отправился к своему прежнему наставнику и сказал, что снова поступает в его распоряжение. Он собирался было начать гнуть спину ради жены и детей, чтобы они были одеты и обуты и не знали больше забот. А теперь, когда он принял такое решение, она убежала от него!

Его бросало то в жар, то в холод, его трясло от бессердечия жены. Да, он мог бы понять ее, если бы она ушла честно и открыто. Тогда бы у него не было права возмущаться, ведь ей тяжко жилось с ним. Но то, что она улизнула потихоньку, без предупреждения и заставила его прийти в пустой дом — бессердечно. Этого он никогда не сможет простить ей.

Она опозорила его перед всеми. Теперь весь квартал смеется над ним. Но он сказал себе, что они перестанут смеяться. Он найдет-таки свою жену и сделает ее такой же несчастной, как он сам, нет, несчастной вдвойне. Он заставит ее узнать, каково человеку, когда леденеет сердце, как у него сейчас.

Единственным утешением для него была мысль о том, как он накажет ее, когда найдет. Три года он искал ее, и все это время он подогревал свою ненависть мыслью о том, как она поступила с ним, и под конец ее поступок стал казаться ему страшным преступлением. Он бродил один по пустынным дорогам, лелея все усиливающуюся ненависть и жажду мести. Он так долго искал ее, что успел хорошенько обдумать, как он станет мучить ее, если они вновь сойдутся.

Маленькая сестра Армии спасения до сих пор молчала, лишь выражение ее лица говорило о том, что она слушает. Но тут она прервала рассказ призрака, жалобно воскликнув:

— О нет, не говорите более ничего! Это так ужасно. Как я отвечу за то, что сделала? Ах, если бы я не свела их! Его грех не был бы так велик, если бы не я…

— Нет, я не скажу более ничего, — отвечает возница, — я ведь только хочу, чтобы ты поняла, что бесполезно просить об отсрочке.

— Но ведь я хочу… — восклицает она в смертельном страхе. — Я не могу так умереть, не могу! Дай мне лишь несколько мгновений! Ведь ты знаешь, что я люблю его. Я никогда не любила его так сильно, как сегодня.