История принца Бирибинкера

– Пусть так! – вскричала другая, – могу признать за тобою столь мелкое преимущество. Вы смеетесь, любезный принц Бирибинкер! И в самом деле нельзя найти ничего смешнее, чем тщеславие этой мартышки. Мне стыдно, что я принуждена хвалить самое себя; но взгляните только, насколько мои ноги толще и кривее, нежели у нее. Нужно быть вовсе слепым, чтобы отрицать, что глаза у меня меньше и тусклее, щеки одутловатее, а нижняя губа отвисла ниже, чем у нее? Не говорю уже о несравнимой длине моих ушей, и что у меня по крайней мере на пять или шесть бородавок больше на лице, а волосы на нем куда гуще, но оставим все сие, чтобы потолковать о носах. Поистине, ее носище можно признать одним из самых больших, какой только видывали, так что можно впасть в искушение и назвать его самым красивым, если притом не видеть моего. Однако, полагаю, вам не понадобится линейка, чтобы убедиться, что мой по меньшей мере на четверть ладони дальше свисает надо ртом. Скромность не позволяет мне, – добавила она, бросая нежные взоры – сказать о тех прелестях, которые откроются только счастливому любовнику, однако могу вас уверить, что и в сем пункте могу похвастать щедростию природы и, я надеюсь…

– Mademoiselle! – вскричал Бирибинкер, едва отдышавшись от смеха, – я не осмеливаюсь выдавать себя за знатока. Но, в самом деле, ваша приятельница, должно быть, завела с вами спор о красоте не всерьез. Преимущества, которыми вы обладаете в этом отношении, очевидны, и совершенно невозможно, чтобы добрый вкус господ гномов не воздал вам в этом полную справедливость.

Первая гномида, казалось, была немало оскроблена таким решением; однако Бирибинкер, пылавший нетерпением поскорее увидеть прекрасную саламандру, мало печалился о словах, которые она пробормотала сквозь длинные зубы, и поспешил назад, пожелав всему прельстительному сборищу доброй ночи. Вместо ответа они зычно захохотали ему вслед, чему он также не придал значения, так как перед ним предстал дворец во всем своем непостижимом великолепии, поглотив все его внимание. С изумлением, насмотревшись на все диковины, Бирибинкер приметил, что обе половины парадных дверей сами собой растворились. Он не мог это истолковать иначе, как добрый знак, что его предприятие увенчается успехом. Итак, преисполненный надежд, он смело вошел и, поднявшись по лестнице, очутился в большой аванзале, открывавшей анфиладу, блеск которой едва не ослепил его, невзирая даже на перемену, вызванную в его природе огненным купанием.

Однако, сколь ни разнообразны и необычайны были великолепные предметы, со всех сторон блиставшие ему в очи, он позабыл обо всем перед портретами несравненно прекрасной саламандры, наполнявшими все покои. Он не сомневался, что на них изображена возлюбленная старого Падманабы; и эти картины, на которых она была представлена во всех мыслимых позах, нарядах и ракурсах то бодрствующая, то спящая, то в образе Дианы, то Венеры, Гебы, Флоры и других богинь, предлагали его воображению такую идею подлинника, что он при одном ожидании предстоящего благополучия таял от восхищения и блаженства.

В особенности не мог он насытиться созерцанием большого полотна, где она была изображена во время купанья в огненном бассейне посреди услужающих ей купидонов, которые, казалось, были вне себя от восхищения, созерцая ее неземную красоту. Бирибинкер не знал, чему он должен больше всего дивиться, красоте самого предмета или искусству живописи, и должен был признаться самому себе, что Корреджо [37] и Тициан против этого саламандровского живописца были сущими пачкунами. Впечатление, произведенное на него картиной, было столь живо, что он с крайнею нетерпеливостию желал увидеть ту, чьи безжизненные копии уже воспламеняли в нем неудержимые желания. И так он пробежал множество покоев и нигде никого не сыскал, перешарил весь дворец сверху до низу, но не услышал и не увидел ни одной души.

Его изумление и нетерпеливость достигли величайшей степени, когда наконец он приметил приоткрытую дверь, которая вела в наидиковиннейший сад, который когда-либо доводилось ему видеть. Все деревья, растения, цветы, шпалерники, беседки и фонтаны были из чистейшего пламени; каждый полыхал естественным пламенем с приятнейшим всепроникающим сиянием, так что впечатление от всего вместе превосходило своим великолепием все, что только могло себе представить самое сильное воображение.

Бирибинкер бросил лишь беглый взор на это царственное зрелище, ибо завидел в конце сада павильон, где надеялся найти прекрасную саламандру. Он полетел туда, и двери второй раз открылись сами собой, чтобы пропустить его через большую залу в небольшой кабинет, где он не увидел никого, кроме старца величественного вида с длинною белоснежною бородою, возлежавшего на софе и, по-видимому, погруженного в глубокий сон. Принц не сомневался, что перед ним старый Падманаба, и, хотя тотчас же уверился, что ему не следует опасаться от него никакого насилия, все же не мог пересилить легкой дрожи, увидев себя, – при тех намерениях, которые у него были, – в такой близости к этому волшебнику и в таком месте, где все было ему подвластно. Однако мысль, что он избран судьбою разрушить чары старого волшебника, сопряженная с желанием увидеть прекрасную саламандру, в несколько мгновений возвратила ему все его мужество.

Принц собирался уже приблизиться к софе, чтобы завладеть саблею, лежавшей возле старика на подушке, как приметил, что задел ногою нечто твердое, хотя и не видел, что бы это могло быть. Он опешил и призвал на помощь руки, но почувствовал, что осязает прелестную ступню, откинувшуюся на пуховике. Столь нечаянное открытие возбудило в нем любопытство узнать всю ногу, которой принадлежала такая изящная ступня; ибо Бирибинкер пришел к заключению, к какому в подобном же случае пришел бы и Дурандус а сан Порциано [38], а именно, что там, где найдена ступня, там, согласно общему течению природы, следует ожидать и всю ногу. Итак он продолжил свои наблюдения, переходя от одной прелести незримого тела ко все новым, пока не убедился, что перед ним распростерта молодая женщина, казалось погруженная в глубокий гон, и, судя по свидетельству единственного чувства, которое открыло ему ее присутствие, обладала столь совершенною красотою, что это могла быть по крайней мере богиня любви или даже сама саламандра. Но в ту самую минуту, когда он сделал сие открытие, зазвучала некая бравурная симфония на всех мыслимых инструментах, однако их нигде не было видно, как и самих музыкантов.

Бирибинкер испугался и отпрянул от прекрасной невидимки, ибо тотчас подумал, что шум должен пробудить спящего волшебника, но ужаснулся еще более, когда приметил, что Падманаба исчез.

Волшебник был довольно стар, чтобы обрести благоразумие. Он давно знал, сколь опасен будет ему Бирибинкер, и страх перед принцем, рожденным для того чтобы разрушить его чары, и был главною причиною, побудившею его перенести свою резиденцию во чрево кита. Однако и в этом убежище не почитал в полнейшей безопасности он ни себя, ни прекрасную саламандру, которая была единственным предметом его попечений, и так как тайное предчувствие предсказало ему наперед, что Бирибинкер будет его преследовать даже во чреве кита, то никакие предосторожности не казались ему достаточными, чтобы отвратить несчастие, которое ему угрожало с появлением столь страшного противника. С этой целью он и снабдил возлюбленную таинственным талисманом, имевшим двоякую силу: делать ее невидимою для всех прочих глаз, кроме своих, и коль скоро кто к нему прикоснется, вызывать волшебную музыку.

И если Бирибинкер, так полагал старый Падманаба, невзирая на все препятствия, проникнет во чрево кита и даже в незримый дворец, то прекрасная саламандра все же останется для него невидимой, а ежели он все же ее откроет, то едва коснется талисмана, как его присутствие выдаст музыкальный трезвон, который и предупредит нежелательные последствия сего открытия. Такая предосторожность была тем более необходима, что добрый старик уже с давних пор одержим был такою сонливостью, которая понуждала его спать по крайней мере шестнадцать часов в сутки. Весьма малое доверие ко всему женскому роду, которое оставили ему его прочие возлюбленные, побудило его погружать и ее на все то время, когда он дремал, в волшебный сон, от коего пробудить ее мог только он сам. Один только Бирибинкер при некоторых обстоятельствах и условиях мог получить такую же силу, а Падманаба (так определила судьба!) в тот же миг вовсе лишиться своей, по крайней мере в отношении прекрасной саламандры; и так как это легче могло случиться в то время, когда старый волшебник спал, то он поместил талисман, который должен был его разбудить, столь мудро, что Бирибинкер, даже если его обуревало бы только посредственное любопытство, непременно должен был бы его найти… [39]