Дитте - дитя человеческое

— Эх, кабы мне выдали из попечительства пару новых башмаков. Я могла бы тогда относить и приносить тебе работу. Это сберегло бы тебе много времени.

Башмаки у старухи совсем износились.

— Надо попытаться, — сказала Дитте. — В худшем случае вы только получите отказ. Ведь не съедят же вас!

— С них все станется, — целиком сожрут! Благодари бога, что тебе не приходится иметь дело с попечительством о бедных.

— Ничего, как-нибудь, — уверяла Дитте. — Вы только настаивайте на своем праве. Они обязаны снабжать стариков обувью.

— Да, тебе хорошо разговаривать, сидя тут; не го бы запела, коснись дело тебя самой. Сперва стой в приемной навытяжку час за часом да жди, пока твои старые ноги подломятся под тобой, а там выскочит из своего кабинета этот чертов попечитель, положит на барьер свои лапищи и облает тебя прямо в лицо.

Старуха вся дрожала при одной мысли, что ей придется пойти в попечительство. Пришлось Дитте сопровождать се туда на следующее утро, а то старуха возьмет да обманет, — придет домой и скажет, что побывала. Настоящий ребенок!

Домой Расмуссен вернулась к концу дня, — пришлось ей все время простоять в приемной вместе с другими старухами, и она была совсем измучена. Дитте помогла ей снять верхнее платье и старые, насквозь промокшие башмаки, потом напоила ее горячим кофе, болтая о том о сем, чтобы подбодрить старуху.

— Ну, как сошло? — спросила она наконец.

— Хе!.. Обругали здорово, вот как сошло! Самого-то старшего попечителя не было, но обругать и молодые франты горазды. Сказали, что обувь была выдана мне в прошлом году и нечего мне то и дело клянчить. Уж не танцую ли я на балах? А когда я показала им, во что обута, они предложили мне пару деревянных башмаков. Если же я недовольна, то они могут отправить меня из месту жительства моего покойного мужа. Только этого не хватало! Сорок лет прожила я тут и гнула спину, работая на людей, а когда из сил выбилась, они ушлют меня куда-то, где у меня ни души знакомых нет!

Старуха расплакалась.

— Бедные мои ноги, они и так сплошь в мозолях, как же я буду ходить в деревянных башмаках?

— Ну, ну, мы как-нибудь выкрутимся, — утешала Дитте, целуя ее мокрые от слез щеки. — Полно, не плачьте! В субботу я наверняка получу деньги за Анну от ее отца! Вот и купим вам башмаки, бальные туфельки, бабушка!

Она, улыбаясь, заглядывала старухе в глаза.

— Да, ты добрая душа! Но откуда тебе-то взять? Тебе самой надо заткнуть десять дыр!

И вдруг она рассмеялась.

— На балах танцую! Ах, они, молокососы! Насмехаться над старухой семидесяти девяти лет!

После обеда забежала тетка Гейсмар взглянуть на новую машину и выпить чашечку кофе. Ей рассказали историю с башмаками.

— Да, вот таковы наши попечители, — сказала она. — А в магистрате сидят какие-то тряпки; они сами больше нашего боятся старшего попечителя, даром что он у них под началом. А вы знаете что, мадам Расмуссен? Пойдите-ка в этих деревянных башмаках в церковь. Это им не поправится, потому что дом божий все-таки дом божий. Тогда небось у них найдется для вас кожаная обувь. Только вы погромче топайте.

Старуха Расмуссен так и сделала; она далеко не так боялась господа бога и пастора, как попечителя. Пастор сам подошел и заговорил с ней после обедни. Он стоял, положив руку ей на плечо, и ласково беседовал с пей, а все прихожане смотрели на них. И на другой же день старуха Расмуссен получила пару чудесных, теплых башмаков. Деревянные башмаки тетка Гейсмар выпросила себе за совет; их всегда можно было обратить в деньги.

Жилось людям в столице вообще ничуть не лучше, чем в деревенском поселке, — тоже еле-еле перебивались с хлеба на воду. Но там все-таки было видно, куда уходили плоды их трудов, и рука, выгребавшая мед из улья, всегда оставляла кое-что, чтобы пчелы не умерли от голода. А рука, хозяйничавшая здесь, была невидима и одинаково могла принадлежать как богу, так и дьяволу. Во всяком случае, это была рука самой судьбы, а потому и противиться ей было бесполезно. Дитте начинала борьбу сызнова, но без особенной веры в успех. Ей было с кем сравнить себя; ведь в «Казарме» ютились сотни семейных в одиноких жильцов, целый маленький городок. Но, кроме жильцов дома, выходящего на улицу, все были приблизительно в одинаковом положении. Нельзя было заметить существенной разницы в образе жизни тех, кто пьянствовал и транжирил деньги, и тех, кто жил скромно, — и у тех и у других одинаково мало оставалось денег, вернее, совсем их не было.

Да и в большом здании далеко не все обстояло благополучно. Взять хоть бы семью булочника. Как они ни старались, толку не было. Жена стояла за прилавком, сам Нильсен работал целый день вместе с подмастерьем пекарем и огромным ютландцем Лэборгом. Все они были работящие и добросовестные люди, покупателей было много, хотя грех сказать, что булки выпекались чересчур большие. Белые булки и сдоба получались такие пышные и ноздреватые, что в эти дыры могла бы пройти душа самого Нильсена, по выражению старухи Расмуссен. И все-таки шли разговоры о том, что булочник вот-вот прогорит.

Дитте ничего понять не могла. После разговора с Карлом она пыталась разобраться, ломала себе голову над скрытым смыслом происходящего, но скоро бросила. Слишком много было ежедневных забот и хлопот, чтобы еще загадывать о будущем. «Довлеет дневи злоба его!» И без того трудно держаться на поверхности, куда бы ни занесло тебя течение, а куда оно несет — про то знает судьба! Да, очень трудно было держаться на поверхности, и многие шли ко дну.

Дитте неохотно сближалась с другими женщинами в доме и держалась несколько особняком. Так было спокойнее, а то легко можно было нажить неприятности, — в доме то и дело случались скандалы. Она прослыла за это гордячкой, но пускай, лишь бы не давать никому повода совать свой нос в ее дела. Она достаточно долго пробыла в положении отверженной и теперь не прочь была слыть дочерью мебельного торговца с Истедгаде. Живодер, Сорочье Гнездо и преступление Сэрине — пусть все это сгинет во мраке забвения.

Полиции она страшно боялась и жила в вечной тайной тревоге. Вздумай они порыться в ее прошлом, они наверняка отнимут у нее приемышей. И она всегда нервничала, когда полиция появлялась в доме.

А это случалось не так уж редко. Ночью сплошь да рядом происходили скандалы — то во дворе, то в квартирах, и приходилось звать полицию. Бывало, что полицейские являлись по собственному почину и вели себя здесь совсем не так, как в кварталах богачей, где Дитте жила прислугой. Здесь они не держали обтянутую белой перчаткой руку у козырька! Нет, рука была в заднем кармане, где находилась резиновая дубинка, и, если перед тем не было свалки на улице, им удавалось организовать ее здесь. Они, видимо, скучали без дела!

Однажды ночью Дитте в ужасе проснулась от криков и стука во дворе. Она бросилась к окну. Внизу возле помещения рабочего Андерсена стояло несколько темных фигур, барабанивших в дверь. По их форменной одежде видно было, что это полицейские.

— Отворяй! — кричали они. — Это полиция. С вас приходится штраф в восемьдесят эре за неисполнение закона о школьном обучении. Сельма должна отсидеть за это.

— Лучше возьмите меня! — произнес сонный мужской голос.

— Нет, вы ведь не венчаны, отвечать за детей должна мать. Да поскорее! Фургон ждет у ворот!

— Я больна, — прозвучал жалобный голос Сельмы. — Штраф будет внесен завтра!

— Ладно, знаем мы вас! Какая такая болезнь приключилась? Нарыв прорвался? Дай-ка мы посмотрим!

Полицейские пытались отпереть дверь, слышно было, как они звякали связкой ключей.

— Мы не уйдем, пока вы не отворите! — кричали они.

Из окон всюду высунулись жильцы, кто бранился, кто острил.

— Убирайтесь-ка подобру-поздорову, ищейки! — крикнул хриплый голос рядом с Дитте. — Не то я запущу вам в головы черепицей!

Это был Поздравитель, он перевесился за подоконник и угрожающе махал руками. Наконец полицейские удалились.

На другое утро Сельма ходила по всему дому и занимала деньги, чтобы уплатить штраф. Она зашла и к Дитте и получила пять эре. Отец ее ребятишек был болея.