Мандарины

— Это невозможно: «Виктория» — туземный постоялый двор, — сказал туземец.

В ответ на наше молчание он поклонился с унылой улыбкой:

— Вам предстоит очень скверный день!

На самом деле автобус, доставивший нас на следующий день в Чичен-Ицу, оказался вполне комфортабельным, и мы почувствовали гордость за свое упрямство, когда, проходя мимо парка отеля «Майя», услыхали американскую речь.

— Вы слышите их! — сказал мне Льюис. — Не для того же я все-таки приехал в Мексику, чтобы смотреть на американцев!

Он держал в руке небольшую дорожную сумку, и мы наугад продвигались по топкой дорожке; тяжелые капли падали с деревьев, скрывавших от нас небо; мы ничего не видели, меня оглушил волнующий запах перегноя, гнилых листьев, умирающих цветов. Во мраке прыгали невидимые кошки с горящими глазами; я показала на их зрачки без туловища:

— Что это такое?

— Светлячки. Они есть и в Иллинойсе. Если штук пять поместить под стекло от лампы, то можно читать при их свете.

— Это было бы весьма кстати! — заметила я. — Я ничего не вижу. Вы уверены, что существует другая гостиница?

— Абсолютно уверен!

Я начинала сомневаться в этом. Ни одного жилища или человеческого звука. Наконец мы услышали испанскую речь; смутно виднелась какая-то стена: без единого огонька. Льюис толкнул калитку, однако войти мы не решились: хрюкали свиньи, кудахтали куры и откуда-то доносился хор лягушек.

— Это разбойничий притон, — прошептала я. Льюис крикнул:

— Здесь гостиница?

Послышался какой-то шум, мелькнула свеча, потом вдруг зажегся свет; мы находились на постоялом дворе, нам вежливо улыбался мужчина. Он что-то сказал по-испански. Льюис перевел мне:

— Он извиняется; произошла небольшая авария с электричеством. У него есть комнаты.

Наша комната с одной стороны выходила во двор, с другой — на джунгли, в ней было пусто, но простыни под кисейными занавесками от москитов оказались белыми. На ужин нам подали прилипавшие к зубам тортильи ^{{Тортильи — маисовые лепешки в Центральной Америке. (Примеч. пер.)}}, фиолетовые бобы и костлявую курицу под соусом, от которого у меня горело горло. Столовую украшали лубочные картинки и ярмарочный фарфор. На календаре полуобнаженные индейцы в перьях играли в баскетбол посреди древнего стадиона. Сидевший на скамейке во дворе в окружении свиней и кур мексиканец бренчал на гитаре.

— Как далеко до Чикаго! — сказала я. — И до Парижа. Все так далеко!

— Да, теперь мы начинаем по-настоящему путешествовать, — оживленно отозвался Льюис.

Я сжала его руку. В это мгновение я прекрасно знала, что у него в голове: звук гитары, хор лягушек и я. Я слушала лягушек, гитару и целиком принадлежала ему. Для него, для меня, для нас не существовало ничего, только мы.

Всю ночь лягушачье пение наполняло нашу комнату; на рассвете защебетали тысячи птиц. Когда мы вошли на территорию старинного города, то оказались там одни. Льюис бросился к храмам, я не спеша последовала за ним. Я была еще более растерянна, чем по прибытии на Юкатан. До сих пор древность олицетворяло для меня Средиземное море; на Акрополе, на Форуме я без удивления созерцала свое собственное прошлое, но ничто не связывало с моей историей Чичен-Ицу. Неделей раньше я не знала даже названия этой гигантской геометрической Мекки с напоенными кровью камнями. А теперь она была тут, громадная, безмолвная, давившая на землю тяжестью своих правильной формы сооружений и неистовых изваяний. Храмы, алтари, изображенный на календаре стадион, рынок с тысячью колонн, еще храмы с четкими углами и немыслимыми барельефами. Поискав Льюиса глазами, я обнаружила его на самом верху большой пирамиды; он махал рукой и выглядел таким маленьким. Лестница была крутой, и я поднималась по ней, не глядя под ноги, устремив взгляд на Льюиса.

— Где мы? — спросила я.

— Я и сам не знаю.

За крепостными стенами, насколько хватал глаз, простирались зеленые джунгли, где местами вспыхивали красные цветы цезальпиниевых деревьев. И никаких полей.

— А где они выращивают свой маис? — спросила я.

— Чему же вас учили в школе? — ответил самодовольным тоном Льюис. — Во время сева они выжигают часть джунглей; после сбора урожая деревья сразу вырастают, и следов не видно.

— Откуда вы это знаете?

— О! Я всегда это знал. Я рассмеялась.

— Неправда! Вы наверняка вычитали это в какой-нибудь книге минувшей ночью, пока я спала. Иначе вы сказали бы мне это еще вчера в автобусе.

Он с виноватым видом ответил:

— Странно все-таки, даже в мелочах вы всегда разоблачаете меня. Да, вчера вечером я нашел книгу в гостинице и хотел произвести на вас впечатление.

— Продолжайте в том же духе. Что еще вы узнали?

— Маис растет сам по себе. Крестьянам приходится работать всего несколько недель в году. Вот откуда у них бралось время, чтобы построить столько храмов. — И с неожиданной запальчивостью он добавил: — Представляете себе такую жизнь! Есть тортильи и таскать камни под этим солнцем! Есть и потеть, надрываясь на работе, потеть и есть, и так изо дня в день! Человеческих жертв было не так уж много, и они — не самое худшее. Но подумайте о миллионах несчастных, которых воины и жрецы превратили во вьючных животных! И почему? Из-за дурацкого тщеславия!

Он с неприязнью смотрел на пирамиды, некогда устремлявшиеся к солнцу, а ныне, как нам казалось, тяготившие землю; я не разделяла его гнева, быть может, потому, что мне никогда не приходилось надрываться ради того, чтобы есть, и еще потому, что все эти бедствия были слишком давними. Тем не менее я не могла, как сделала бы это десять лет назад, предаться без задней мысли созерцанию раскинувшейся передо мною мертвой красоты. Эта цивилизация, которая ради каменных игр принесла в жертву столько человеческих жизней, ничего после себя не оставила; еще более, чем жестокость, меня оскорбляло ее бесплодие. Существует лишь горстка археологов и эстетов, интересующихся монументами, которые машинально фотографируют туристы.

— Может, спустимся? — предложила я.

— А как?

Казалось, все четыре стены, поддерживавшие площадку, были вертикальными; одну из них бороздили полосы света и тени, нечего было и думать поставить туда ногу. Льюис рассмеялся:

— Я никогда не говорил вам, что у меня страшно кружится голова, стоит мне на два метра оторваться от земли? Я сам не заметил, как поднялся, но ни за что не смогу спуститься.

— И все-таки придется!

Льюис отступил на середину площадки:

— Невозможно.

Он снова улыбнулся:

— Десять лет назад в Лос-Анджелесе я умирал с голода и вдруг нашел работу: надо было оштукатурить верхушку заводской трубы; меня подняли в люльке; я провел в ней три часа, не решаясь выйти. В конце концов меня спустили, и я ушел с пустыми карманами. А между тем я два дня ничего не ел. Вот что это значит!

— Странно, что вы подвержены головокружениям! — сказала я. — Вы столько всего повидали, хлебнули горя: я считала вас более закаленным! — Я приблизилась к лестнице. — Там целое семейство американцев готовится подняться: спускаемся!

— Вы не боитесь?

— Конечно боюсь.

— Тогда пустите меня, я пойду впереди вас, — сказал Льюис.

Мы спустились по лестнице наискосок, держась за руки, и обливались потом, когда добрались до низа; какой-то гид объяснял туристам тайны души майя.

— Какая странная вещь — путешествия, — прошептала я.

— Да, очень странная, — согласился Льюис, увлекая меня за собой: — Пойдем к себе, выпьем по стаканчику.

После полудня стояла сильная жара, мы дремали в гамаках у двери нашей комнаты. Потом вдруг неодолимое, как тропизм ^{115}, любопытство заставило меня повернуть голову в сторону леса.

— Мне очень хочется прогуляться по этим лесам, — сказала я.

— Почему бы и нет? — отозвался Льюис.

Мы углубились во влажную, величавую тишину джунглей; ни одного туриста; красные муравьи несли на плечах острые травинки, группками направляясь к невидимым цитаделям; еще нам встретилось скопление бабочек — розовых, голубых, зеленых, желтых, — улетевших при шорохе наших шагов; дремлющая в лианах вода падала на нас крупными каплями. Время от времени в конце тропинки появлялся некий таинственный холм: погребенный под каменистой оболочкой какой-нибудь храм или разрушенный дворец; некоторые наполовину были откопаны, но их душила трава.