Полное собрание сочинений. Том 25

И заговорилъ человѣкъ и сказалъ: меня никто не обидѣлъ. Меня Богъ наказалъ.

— А Богъ наказалъ, Богъ и проститъ. Какже ты сюда попалъ? Гдѣ твой домъ, семья?

— Нѣтъ у меня ни семьи, ни дома. Я одинъ остался.

— Отчего жъ ты голый?

Нѣтъ у меня ничего, я весь тутъ.

Подошелъ сапожникъ. Говоритъ человѣкъ хорошо и голосъ тихій и [?] какъ плачетъ, а не сказываетъ, кто онъ и откуда.

Не хочешь сказывать, не говори, да сидѣть то тебѣ тутъ нельзя. Дѣло къ ночи, а ты нагой. Надо тѣло прикрыть, да брюхо питать.

Куда жъ я пойду? —

И не сталъ думать сапожникъ, снялъ кафтанъ, подалъ человѣку, сдернулъ сапоги съ палки, кинулъ. Hà, одѣнь, да прибивайся къ жилью. А мой домъ 3-й на лѣвой рукѣ, ставни крашены, кожаная петля у калитки. А звать меня Семенъ чеботарь. Коли лучше не найдешь, приходи ночевать. — И самъ не знаетъ съ чего — возрадовалось сердце у сапожника, повернулъ онъ и пошелъ безъ кафтана и безъ сапогъ одинъ по дорогѣ.

* № 9.

Идетъ сапожникъ на легкѣ въ одной рубахѣ, все шагу прибавляетъ согрѣвается и думаетъ: Какъ вздумаетъ онъ объ томъ, какъ обрадовался человѣкъ, такъ заиграетъ въ немъ сердце, какъ вздумаетъ о томъ, какъ теперь онъ домой безъ кафтана покажется и какъ раздѣлается съ мужикомъ за старые сапоги. Сапоги бы ничего, всѣ разбиты, да голенищи новые, такъ заскребутъ у него кошки на сердцѣ. Думай не думай, а ноги все впередъ несутъ и дошелъ сапожникъ до дома. На улицѣ никто не видалъ его, только кума высунулась въ окно, подивилась, что Семенъ безъ кафтана идетъ. Подумаетъ пропилъ. Пускай думаетъ, нарочно пошатнулся Семенъ и дошелъ до дома. Погрохалъ кольцомъ. Вышла жена, отложила. Вошелъ Семенъ, не глядитъ на нее, вошелъ и сѣлъ на лавку.

— Чтожъ кафтанъ-то, или у Потапа оставилъ?

— Не оставилъ, а отдалъ.

— Кому отдалъ?

— Человѣку отдалъ.

— Какому человѣку?

— Голому человѣку, вотъ какому человѣку отдалъ. —

— Да будетъ смѣяться то что жъ ты пьяный что ль?

— Не смѣюсь. По дорогѣ шелъ, сапоги Сидоровы [?], сѣлъ у колодца, а тутъ человѣкъ, Богъ его знаетъ какой, нагой сидитъ, плачетъ. Я и отдалъ и сапоги отдалъ. Да будетъ толковать то, ты не вой [?]! Отдалъ да все тутъ. Сидитъ голый, какъ есть избитый весь. Ну и отдалъ. Кафтанъ наживемъ, а голаго одѣть надо.

Фыркнула жена, понесла ругать Семена. — Да что же ты то миліонщикъ что ли раздавать то, что у тебя одежи то что ли полна клѣть? У тебя шубы то нѣтъ. Заработалъ видно много. И такъ по днямъ не ѣмши сидятъ, а онъ увидалъ бродягу — отдалъ. Вишь благодѣтель выискался. Ты своихъ то одѣлъ бы сперва, а то ни шубы, ни одежи. Отдавальщикъ выискался. Пропилъ, не отдалъ. Не даромъ не хотѣла за тебя бродягу идти. Пойду утоплюсь съ ребятами, пропивай послѣднее.

— Будетъ, баба, право будетъ, говорить Семенъ. Но баба не унималась. У людей и шубы, и кафтаны, и скотина, а у насъ ничего, вмѣсто работы послѣднее мотаетъ.

— Будетъ, говорю. Не пропилъ. Я тебѣ сказалъ, сидитъ неизвѣстно какой человѣкъ, мерзнетъ, весь раздѣтъ. Я ему отдалъ. Буде, говорю; живы будемъ, наживемъ.

— Много ты нажилъ. А такихъ, какъ ты бродягъ много. Всѣхъ не одѣнешь. Не хочу я съ тобой жить, убѣгу. Злодѣй ты, разбойникъ, убилъ ты меня с дѣтьми малыми. Завопила баба такъ, что народъ сбѣжался. Сошлись сосѣди, опять разсказалъ все Семенъ, какъ дѣло было, подивился народъ, разошелся. Замолчала и баба, а сердце не сошло, ребятъ бьетъ и кошку въ дверь вышвырнула, выкинула мужу чашку на столъ, налила квасу и хлѣбъ бросила на столъ. Поѣлъ Семенъ и легъ на печку. Убрала баба горшки, поклала ребятъ, потушила свѣтъ и легла на лавкѣ. —

Только легла, загрохало кольцо у калитки. Услыхала баба.

— Странный, пустите ночевать.

Замолчала баба, а мужъ съ печи слушаетъ: что будетъ, ничего не говоритъ.

— Семенъ? ты что жъ молчишь. Пустить что ли?

— Да ты какъ знаешь. —

Накинула баба поддевку, пошла въ сѣни. Слышитъ Семенъ — отворила, пустила, идетъ сама босикомъ, за ней кто-то въ сапогахъ ступаетъ. — И говоритъ баба:

— Что жъ, грѣйся, ложись тутъ то. Огонь дуть не буду.

И слышитъ сапожникъ — отвѣчаетъ бабѣ голосъ тихій, нѣжный:

— Спаси тебя Господь, тетушка, я тутъ лягу.

— Ужинать хочешь, а то хлѣба.

— Нѣ, спасибо, тетушка.

И показалось Семену, что голосъ этотъ онъ слыхалъ прежде.

— Такъ я и огня дуть не буду. Ложись тутъ, сказала баба. Слышитъ, улегся странникъ на лавкѣ, а баба съ коника снялась, къ нему на печь лѣзетъ и легла подлѣ него.

Лежалъ, лежалъ Семенъ, все не спится ему, все объ томъ голомъ человѣкѣ думаетъ и какъ вспомнитъ, взыграетъ сердце, а какъ вспомнитъ объ кафтанѣ да о голенищахъ, заскребетъ на сердцѣ. Ворочается Семенъ, все думаетъ и слышитъ, и жена тоже не спитъ, все ворочается. — И заговорила жена:

— Сёма.

— А?

— Ты съ Спиридона то получилъ?

— Отдалъ.

— А Трифоновы заплатили?

— Онъ только съ извозу пріѣхалъ — отдалъ. Всѣхъ 6 съ полтиной принесъ.

Вздохнула жена, какъ разъ на тулупъ бы было. Какже намъ теперь безъ кафтана быть.

— Купить надо.

— Купить то, купить то [?]. А мука то опять дошла, да кадушку не миновать новую. — Что жъ ты и вправду нищему отдалъ?

— Да будетъ, Матрена.

— Да я не къ тому. Ты только скажи, зачѣмъ ты отдалъ.

— Зачѣмъ отдалъ? А ты зачѣмъ страннаго человѣка пустила?

— Я знаю зачѣмъ, что же ему мерзнуть какъ собакѣ: Отъ насъ не убудетъ, живы будемъ.

— Ну и я знаю.

И только (сказалъ) это Семенъ, какъ зарница освѣтила избу, показалось Семену, что его самый человѣкъ въ его кафтанѣ на лавкѣ навзничь лежитъ, глядитъ на него и улыбается. И не знаетъ самъ Семенъ, во снѣ ли ему это приснилось или на его [?] темно опять стало, повернулся Семенъ и заснулъ.

На утро проснулся Семенъ, жена ужъ съ ведрами на рѣчку шла, дѣти спятъ, а на лавкѣ одинъ вчерашній странникъ, тотъ самый человѣкъ въ его кафтанѣ сидитъ, на него смотритъ.

— Здорово, хозяинъ.

— Здорово, милая голова. Вотъ тебя куда Богъ принесъ.

— Какъ ты велѣлъ, такъ я и пришелъ. Спаси тебя Господь.

— Ну чтожъ, милая голова, затѣвать будешь? Куда пойдешь, чѣмъ кормиться будешь? По міру ли пойдешь, али на работу?

— Куда мнѣ идти. Я ничего не знаю.

— Работать можешь?

— Да я бы радъ, добрый человѣкъ, за работу взяться, кабы меня люди наставили.

— Работы вездѣ много.

— Да я ничего никогда не дѣлалъ. А что покажешь, то дѣлать буду.

Подивился Семенъ, покачалъ головой. Дѣлать, говоритъ, ничего не умѣетъ, а не похожъ на безпутнаго. Чудно что то. И говоритъ Семенъ:

— Только бы охота была. Всему люди учатся. Сапоги умѣешь шить?

— Не шивалъ, а покажи, можетъ, пойму.

Подумалъ Семенъ и говоритъ: Какъ тебя звать?

— Михайла.

— Ну ладно, Михайла, я кормить буду, живи, коли хочешь, работай, что прикажу.

Поклонился человѣкъ и спрашиваетъ:

— Что велишь работать?

А вотъ нà дратву, сучи. Подалъ Семенъ Михайлѣ дратвы, показалъ. Тотчасъ понялъ Михайла. Пришла съ ведрами жена, видитъ — странникъ вчерашній въ мужниномъ кафтанѣ сидитъ работаетъ, а хозяинъ за сапоги взялся. Поздоровавалась хозяйка, узнала свой кафтанъ и говоритъ мужу:

— Чтожъ это твой вчерашній человѣкъ?

— Онъ самый.

И стала его хозяйка спрашивать, кто онъ, откуда. Ничего не сказалъ ей Михайло, только сказалъ тоже, что вчера, что наказалъ его Богъ и что нельзя ему ничего про себя сказать. Полюбила и хозяйка странника, не стала кафтаномъ попрекать, а только вынесла ему рубаху и портки дала одѣть, а кафтанъ прибрала. И сталъ Михайла жить у Семена.

Прожилъ Михайла день и 2 и 3 й. Какую ни покажетъ ему работу Семенъ — все сразу пойметъ и съ 3 го дни сталъ латки накладывать и точать не хуже Семена. А отработаетъ, хозяйкѣ помогаетъ, дровъ нарубитъ, воды принесетъ. День деньской работаетъ безъ разгибу, ѣстъ мало, и не слыхать, не видать его; говоритъ мало, все тихо и смирно. Ни на улицу ни къ сосѣдямъ не ходитъ, ни смѣется, ни улыбается. Только работаетъ да по ночамъ спитъ, вздыхаетъ и Богу молится, такъ что и хозяйка имъ не нахвалится, только одно ей досадно, что не сказываете Михайло, кто онъ и откуда. И нѣтъ нѣтъ опять начнетъ она допытываться отъ него. А онъ ей все одно отвѣчаетъ: не могу сказать, кто я и откуда и какъ сюда попалъ, придетъ время узнаете. —