Ваш покорный слуга кот

«Во всяком случае, я тоже, кажется, скоро заболею подобно вам несварением желудка, если мне придется и впредь есть так много, как сейчас».

– «Подобно вам» уже лишнее. Совсем незачем делать из меня мерило для несварения желудка, – брюзжал хозяин.

«По свидетельству историков, римляне устраивали пиры по нескольку раз в день. А если садиться за стол два-три раза подряд, то это вызовет расстройство пищеварительных функций даже у человека с очень здоровым желудком и, уж конечно, у таких, как вы…»

– Опять «как вы»? Ох и грубиян!

«Досконально изучив вопрос о невозможности совмещения чревоугодия и гигиены, они придумали один способ для того, чтобы можно было поглощать всевозможные деликатесы в огромных количествах и сохранять органы пищеварения в норме».

Хозяин внезапно встрепенулся:

– Наконец-то!

«После еды они обязательно принимали горячую ванну, а выйдя из ванны, засовывали в рот два пальца и таким простым способом опоражнивали свои желудки. После этого они снова садились за стол и наслаждались, сколько душе угодно, тонкими яствами, а насладившись, снова лезли в горячую воду и повторяли все сызнова. Так можно вволю есть любимые кушанья, без всякого ущерба для внутренних органов. По-моему, римляне одним выстрелом убивали сразу двух зайцев…»

– И правда, одним выстрелом сразу двух зайцев. – На лице хозяина отразилась зависть.

«В двадцатом веке в связи с развитием средств сообщения необычайно возросло количество банкетов. Я верю, что, вступив во второй год русско-японской войны, который должен принести много перемен, наш победоносный народ оказался перед насущной необходимостью постичь по образцу древних римлян искусство горячих ванн и опоражнивания желудков. Меня повергает в глубочайшее беспокойство мысль о том, что если этого не сделать, то вся наша великая нация в ближайшем будущем подобно вам превратится в желудочнобольных…»

«Опять "подобно вам"? – подумал хозяин. – Этот человек начинает меня раздражать».

«При сложившихся обстоятельствах мы, люди, хорошо знакомые с Западом, окажем неоценимую услугу всему обществу, если глубоко изучим старинные предания и легенды, возродим уже забытые истины, сделаем их всеобщим достоянием и, как говорится, пресечем зло в корне. Тем самым мы вознаградим государство за то, что сейчас имеем возможность в любое время предаваться увеселениям…»

– Какие-то странные вещи он пишет, – покачал головой хозяин.

«Вот почему я сейчас охочусь за сочинениями Гиббона, Моммзена [52], Смита  [53] и других, но, к моему великому сожалению, все еще не могу добраться до истоков истины. Однако, как вам известно, у меня такой характер, что если мне что-нибудь взбредет в голову, то я ни за что не успокоюсь до тех пор, пока не добьюсь своего, а поэтому верю, что недалек тот час, когда будет возрожден старый способ опоражнивания желудков. Разумеется, как только я сделаю вышеназванное открытие, я немедленно поставлю вас об этом в известность. А после того как открытие будет сделано, мне хотелось бы во что бы то ни стало угостить вас тотимэмбо или павлиньими языками, о которых я говорил раньше; думаю, что мои изыскания будут, безусловно, ценны и для вас, уже страдающего от несварения. На этом кончаю свое письмо, прошу великодушно извинить за небрежное изложение мысли».

«Уж не обманывает ли он меня?» – подумал хозяин, но письмо было написано слишком серьезно, и он спокойно дочитал его до конца. Потом рассмеялся и сказал: «Ох и бездельник же этот Мэйтэй, даже на Новый год не может обойтись без проказ».

В последующие несколько дней не произошло сколько-нибудь примечательных событий, если не считать того, что в белой фарфоровой вазе постепенно увял водяной лук и распустились цветы на сменивших его ветках сливы. Такая жизнь мне окончательно наскучила, я два раза ходил навестить Микэко, но повидаться с ней не смог. В первый раз я решил, что ее нет дома, но когда пришел на следующий день, то узнал, что она больна и не встает с постели. Спрятавшись за орхидеей, которая росла в тёдзубати [54], я подслушал доносившийся из-за перегородки разговор между учительницей музыки и служанкой. Вот о чем они говорили:

– Микэ позавтракала?

– Нет, с самого утра ничего не изволили кушать. Я уложила их на котацу, пусть погреются.

Когда я услышал этот разговор, то никак не мог поверить, что речь идет о кошке. Заботятся о ней совсем как о человеке.

Я стал сравнивать свою жизнь с жизнью Микэко и испытал при этом два противоречивых чувства: с одной стороны, мне было завидно, а с другой, радостно, что кошка, которую я люблю, окружена таким теплом и заботой.

– Что же делать, ведь она совсем ослабеет, если не будет есть.

– Ваша правда. Мы вот и то – не поедим день, так на следующий и работать не можем.

Из ответа служанки следовало, что она считает кошку существом куда более благородным, чем она. Наверное, и правда, в этом доме кошка важная персона.

– А к врачу ты ее носила?

– Конечно. Только врач попался какой-то странный. Захожу я с Микэ на руках к нему в кабинет, а он: «Что, простудилась?» – и хочет пощупать мне пульс. «Да нет, говорю, больная не я, а вот», – и показываю ему Микэ. Он рассмеялся и говорит: «Я в кошачьих болезнях не разбираюсь. Поменьше носись с ней, и она мигом поправится». Ох и жестокий человек, правда? Я рассердилась: «Не хотите смотреть – не надо, а смеяться нечего. Для меня эта кошка дороже всего на свете». Посадила Микэ за пазуху и прямо домой.

– Так-с…

«Слово-то какое мудреное "так-с", у нас в доме ничего подобного не услышишь. Нужно состоять в родстве с какой-то там Тэнсёин-сама, чтобы так говорить. Уж очень изысканное словцо», – с восхищением подумал я.

– Жалуются они все на что-то, и теперь у них горлышко болит. От простуды кто угодно закашляет…

Речь служанки была отменно вежливой, недаром она состоит в горничных у особы, имеющей отношение к Тэнсёин-сама.

– К тому же в последнее время появилась какая-то новая болезнь, туберкулез легких называется, что ли…

– И правда, сейчас что ни день, то новая болезнь: туберкулез, чума; все время надо быть начеку.

– Мы в старину о таких напастях и не слыхивали. Ты тоже будь осторожнее.

– Конечно, конечно.

Служанка была очень растрогана.

– Как же она могла простудиться, ведь вроде не так уж часто и на улицу выходит…

– Вы знаете, у них в последнее время завелся плохой приятель, – с торжественным видом, словно поверяя государственную тайну, произнесла служанка.

– Плохой приятель?

– Да, такой неопрятный кот, живет у учителя на проспекте.

– У того самого учителя, который каждое утро кричит не своим голосом?

– Вот именно, когда он умывается, всегда орет, как резаный гусак.

«Орет, как резаный гусак» – очень образное выражение. У моего хозяина есть такая привычка, когда он полощет по утрам в ванной рот, то постукивает зубной щеткой по горлу и издает при этом весьма странные звуки, нисколько не беспокоясь о том, что они могут быть неприятны окружающим. Когда он не в духе, то гогочет изо всех сил, а если настроение у него хорошее, это гоготание становится еще громче. Одним словом, плохое ли у него настроение, хорошее ли – он, не переставая ни на секунду, орет свое «га-а, га-а». Жена хозяина уверяет, что раньше у него не было такой привычки, но однажды, после того как они поселились здесь, он неожиданно загоготал и теперь уже ни один день не обходится без этого. Что и говорить, привычка не из приятных, и мы, кошки, никак не можем взять в толк, почему он упорно продолжает проделывать это каждое утро. Впрочем, дело не в этом, уж очень меня укололи слова «неопрятный кот», и я стал слушать еще внимательнее.

– Не знаю, что за заклинания он выкрикивает таким голосом. До Реставрации  [55] даже слуги – и те имели понятие об этикете, и никто в усадьбах не умывался подобным образом.