Айвангу

– Я тебя искал.

Айвангу обернулся. Это был Белов. Он сел рядом на гальку. Вдвоем они долго смотрели на море. Каждый думал о своем, но мысли их, казалось, были рядом, и Айвангу сразу понял, о чем речь, когда Белов сокрушенно произнес:

– Я ничего не мог сделать, Айвангу. Так уж повернулось дело. Понимаешь? И Кавье вроде тоже прав…

– Я о другом думаю, – медленно сказал Айвангу. – Я думаю сейчас о том, что сказал Мынор. Зачем в вельботе охотнику ноги? Там нужны руки – грести, кидать гарпун, стрелять по морскому зверю.

Айвангу поднялся в селение и заспешил в ярангу Кавье. Еще издали он увидел, что дверь заперта. Он громко постучал своим тивичгыном по тонким доскам корабельной двери.

– Кто там? – сердито спросил Кавье.

– Отдайте мои вещи, – сказал Айвангу.

Через узкую щель на землю упал мешок из нерпичьей кожи с одеждой Айвангу, охотничий посох, снегоступы – вороньи лапки.

– Книжку отдайте.

Кавье ушел на розыски книги и через некоторое время вынес ее. Подавая ее Айвангу, он пошире открыл дверь и с одобрением сказал:

– Хорошо, что ты понял. Закон белого человека – • сильный закон, будь хоть он старый или новый.

Айвангу ничего не ответил. Он собрал вещи, взвалил себе на плечи и направился в отцовскую ярангу. Сэйвытэгин обрадованно встретил его:

– Пришел в гости, как обещал! Иди сюда, Росхинаут, смотри, Айвангу пришел к нам в гости!

Сын сбросил ношу посреди чоттагина и глухо произнес:

– Не в гости я пришел. Совсем жить пришел.

Расцвели яркие тундровые цветы, и закружились над ними мохнатые шмели. Солнце не заходило. Совершив круг по небосводу, оно лишь касалось воды и, словно обжегшись студеностью Ледовитого океана, снова поднималось вверх.

По всему Тэпкэну растянулись и шуршали по ветру гирлянды моржовых кишок – материал для дождевых плащей, сохли лахтачьи кожи, кое-где в ярангах меняли покрышки – это тоже были признаки лета. По чукотскому календарю была уже середина лета, самый зной, когда можно скинуть меховую кухлянку.

Полуночное солнце не давало спать. Белов вскакивал среди ночи от горячего луча, прорвавшегося в щель, и уже больше не ложился.

Почему-то в эти тихие часы, когда солнце покидало море и устремлялось в тундру, вспоминались далекие дни, прошедшие на другом краю земли, вспоминались Амур, родной город Благовещенск, отец-железнодорожник, который прокочевал со своей семьей от Рязани до дальнего Амура, по всей России.

Не жажда географических открытий и приключений гнала на восток отца. Каждый его перевод был отмечен стычкой с железнодорожным начальством. В Благовещенске Яков Белов после Октябрьской революции сразу же ушел в партизаны и воевал до полного освобождения Дальнего Востока от белогвардейцев и интервентов. Петр был старшим сыном, в те годы еще подростком, но отец все же взял его с собой, невзирая на причитания матери. Петр вернулся домой один. Отец был убит в бою под Спасском. Мать долго смотрела в возмужавшее лицо сына и не плакала, только что-то шептала сухими скорбными губами.

Петр недолго погостил дома. Он уехал в Хабаровск, оттуда подался к Великому океану, во Владивосток. Восстанавливал Дальневосточный флот, ловил японских и китайских контрабандистов, выметал в океан всякую нечисть» осевшую на крутых сопках со времен революции и гражданской войны.

Весна тридцать третьего года застала Петра Белова в Авачинской бухте, на Камчатке, работником Камчатского краевого комитета партии. Камчатский край в те времена был, пожалуй, самым далеким и самым необжитым и неизученным краем страны. На севере, у берегов Америки, где Азиатский материк обрывается в пролив мысом Дежнева, жили чукчи.

Белов знал о чукчах из книг Тана-Богораза, и еще по рассказам капитанов Дальфлота, да по разным диковинным слухам, доходившим до Петропавловска. Слухи были странные и противоречивые. По одним выходило, что там живет народ, стоящий на самой низшей ступени развития, в каменном веке. По другим получалось, что чукчи в общем-то культурный народ и среди них даже попадаются настоящие капиталисты, владельцы шхун и торговых лавок.

В Тэпкэн Белов ехал на пароходе «Ставрополь», когда-то проложившем путь в устье Колымы. Пароход был грязный и тихоходный. От Петропавловска до мыса Дежнева шли почти неделю, преодолевая встречную волну. Сентябрь уже посеребрил вершины гор, через узкий Берингов пролив тянуло ледяным холодом. На горизонте справа синел американский берег, а слева к самому борту парохода подступали черные скалы, кое-где поросшие серым мхом. Гудок отражался от них и возвращался приглушенный.

В заливе Святого Лаврентия выгрузили сборные дома, материалы и разное оборудование для строительства Культбазы и взяли курс на Тэпкэн, куда был назначен Белов.

Тэпкэн стоял почти на мысу, северо-западнее пролива, на узкой галечной косе, упиравшейся одним концом в гору, а другим – в узкий пролив, ведущий в лагуну. Здесь перекрещивались морские и сухопутные дороги. Люди обличьем походили на кого угодно, только не на чукчей, нарисованных в старинных книгах. Они курили американские пеньковые трубки, носили на голове зеленые целлулоидные козырьки и говорили по-английски. Из черных раскрытых дверей яранг на простор вырывались хриплые звуки томного танго.

До недавнего времени председателем сельского Совета здесь был Томсон. Нет, не американец, а натуральный чукча, взявший себе заморское имя после посещения Сан-Франциско. Этот Томсон пользовался неограниченным авторитетом в селении, потому что являлся не только представителем власти, но и был искусным шаманом, особенно умелым в предсказаниях погоды, которые он делал с помощью настенного барометра. Томсон ездил в Москву и был принят Калининым.

Чукчи по-своему пользовались предоставленной им свободой выбора. В одном стойбище представителем советской власти был избран торговец Варрен. Белов сам читал его заявление, посланное им в Камчатский губисполком, в котором тот просил предоставить ему советское подданство «…в связи с тем, что я, мистер Варрен, являюсь подданным Северо-Американских Соединенных Штатов и поэтому не имею возможности заниматься политической деятельностью на территории, временно принадлежащей большевикам».

Варрен был арестован, препровожден во Владивосток, а оттуда выдворен к себе в Америку.

Едва «Ставрополь» бросил якорь на виду Тэпкэна, как к борту подплыли несколько кожаных байдар. Через днища просвечивала зеленая океанская вода, а чукчи ходили по ней своими мягкими торбасами и громко и возбужденно разговаривали. Все были навеселе по случаю приезда гостей и родственников с американского побережья. На берегу лежали на боку огромные американские байдары, а рядом были раскинуты палатки, разрисованные фирменными знаками «Гудзон бэй компани».

Белов снес свои пожитки в домик, стоящий на холме над ручьем, и пошел знакомиться с селением. Его сопровождал Громук, заведующий торговой базой. В воздухе смешивалась чукотская, эскимосская и английская речь и совсем не было слышно русского языка.

На одной яранге Белов с удивлением заметил алый флажок, трепещущий на сыром морском ветру.

– Здесь жилище Кавье, нашего активиста, – поспешил пояснить Громук. – Первый большевик из чукчей. Крепкий мужик.

– Войдем? – спросил своего спутника Белов.

Громук пожал плечами и шагнул в темноту чоттагина, откуда слышался громкий веселый разговор.

Кавье настороженно принял гостей, но повел их на почетное место, на разостланную шкуру белого оленя. Еду подавали женщины. Они были одеты ярко и опрятно, камлейки у всех из американского набивного ситца. Вокруг коротконогого столика расположились гости. Многие были одеты в куртки на «молниях» и курили ароматный трубочный табак «Принц Альберт», выбирая его заскорузлыми пальцами из узких металлических коробок.

Разговор приутих. Громук представил Белова, и Кавье угодливо заулыбался. Он что-то сказал гостям. На ноги поднялся пожилой, изрядно пьяный эскимос и произнес речь, мешая чукотские, эскимосские и английские слова. Кавье перевел Громуку, а Громук передал Белову следующее: