Грехи детства

Зося разрыдалась.

В эту минуту я увидел во дворе отца. Я бросился к нему и, задыхаясь, повалился ему в ноги.

— Отец, дорогой, что я наделал… — лепетал я, обнимая его колени.

Отец поднял меня, покачал головой и строго сказал:

— Глуп ты еще; ну, иди домой.

А потом прибавил словно про себя:

— Тут кое-кто другой орудует, он-то и гонит нас отсюда. Почуял, что старый уполномоченный не дал бы ему проиграть имение сиротки. И не ошибся!

Я догадался, что речь идет о женихе помещицы. Мне стало полегче на душе. Поцеловав шершавую руку отца, я заговорил немного смелее:

— Понимаете, отец, мы ходили за ежевикой… И Лёню ужалила оса.

— Сам ты глуп, как оса. Не братайся с барчуками, вот и не будешь охотиться на ос да штаны портить в пруду. Теперь ступай и не смей вылезать из дому, пока все не уедут отсюда.

— Они уезжают? — едва прошептал я.

— На днях уезжают в Варшаву, а когда вернутся, нас уже здесь не будет.

Тоскливо тянулся этот вечер. К ужину были прекрасные клецки с молоком, но никто их не ел. Зося утирала покрасневшие глаза, а я составлял всевозможные планы — один отчаяннее другого.

Перед сном я тихонько зашел в комнатку к сестре.

— Зося, — заявил я решительным тоном, — я… я должен жениться на Лёне!..

Сестра посмотрела на меня в ужасе.

— Когда? — только спросила она.

— Все равно.

— Но сейчас ксендз не станет вас венчать, а потом — она будет в Варшаве, а ты в Седлеце… И, наконец, — что скажут отец и графиня?..

— Ну, я вижу, ты не хочешь мне помочь, — ответил я сестре и, не поцеловав ее на прощание, ушел к себе.

С этой минуты я уже не помню ничего. Проходили дни и ночи, а я все лежал в постели, и у моего изголовья сидели то сестра, то Войцехова, а иногда и фельдшер. Не знаю, говорил ли кто-нибудь у нас или мне почудилось в жару, что Лёня уехала и что пропал Валек. Однажды мне даже примерещилось заплаканное лицо судомойки; склонившись надо мной, она спрашивала сквозь слезы:

— Панич, а где вы видели Валека?

— Я?.. Валека?.. — Я ничего не понимал. Но потом в бреду я собирал ягоды в лесу, и из-за каждого дерева на меня смотрел Валек. Я зову его — он убегает, бегу за ним, но не могу догнать. Колючие кусты то хватают меня, то отталкивают, ежевика опутывает ноги, деревья кружатся, а между стволами, поросшими мхом, мелькает серая рубашонка мальчика.

Порой мне казалось, что я-то и есть Валек или что Валек, Лёня и я — это одно лицо. При этом я всегда видел лес или густой кустарник, и всегда кто-то звал меня на помощь, а я не мог двинуться с места.

Страшно вспомнить, как я тогда страдал…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я поднялся с постели, каникулы кончились и пора было ехать в школу. Несколько дней еще я просидел дома и лишь накануне отъезда, под вечер, вышел во двор.

В господском доме окна были завешены шторами. Значит, они на самом деле уехали?.. Я поплелся к кухне, надеясь увидеть Валека. Валека не было. Я спросил про него у какой-то девушки.

— Ох, панич, — ответила она, — нет уже Валека…

Я боялся продолжать расспросы. Меня потянуло в парк.

Боже, как тут было грустно!.. В унынии я бродил по дорожкам, мокрым от недавнего дождя. Трава пожелтела, пруд совсем зарос, лодка была полна воды. В главной аллее стояли большие лужи, и в них отражались густые сумерки. Земля почернела, стволы почернели, ветви обвисли, увяли листья. Тоска терзала меня, а из глубины души поднималась одна за другой чья-нибудь тень. То Юзика, то Лёни, то Валека…

Вдруг подул ветер, зашелестели верхушки деревьев, и с колышущихся ветвей стали падать крупные капли, словно слезы. Видит бог, что деревья плакали. Не знаю, надо мной или над моими друзьями, но только — вместе со мной…

Уже совсем стемнело, когда я ушел из парка. В кухне ужинали батраки. За кухней, в поле я увидел женскую фигуру. В неверном свете, струившемся из алой полоски облаков, я разглядел судомойку. Обернувшись к лесу, она бормотала:

— Валек!.. Валек!.. Да иди же домой… Ох, горе мое, что ж ты наделал со мной! Негодник ты, негодник…

Я бросился бежать домой, чувствуя, что у меня разрывается сердце.