Молчаливый полковник Брэмбл

И, подняв бокал:

— Пью за окончание этого безумия, — заключил он, — за то, чтобы боши, завлекшие нас сюда, поскорее очутились в аду.

Но беспокойный Уорбартон тут же с горячностью выдвинул антитезу.

— А я вот люблю войну, — сказал он. — Только она и создает нам нормальную жизнь. Чем вы занимаетесь в мирное время? Торчите дома, не знаете, куда девать свободные часы и дни, ссоритесь с родителями или с женой, ежели у вас таковая имеется. Все считают вас несносным эгоистом, и вы действительно являетесь им… Но вот настала война: дома вы бываете лишь раз в пять или шесть месяцев. Вы — герой и, что особенно высоко ценят женщины, воплощаете собой нечто новое, какую-то перемену. Вы рассказываете никому не ведомые истории, вы насмотрелись на странных людей, были свидетелем ужасающих событий. Ваш отец уже не твердит своим друзьям, будто вы отравляете конец его жизни. Напротив, он представляет вас как некоего оракула. Эти старики хотят знать, что вы думаете о внешней политике. Если вы женаты, ваша супруга становится более привлекательной, чем прежде; если вы холостяк, все girls [42] осаждают вас… Вы любите природу? Но ведь вы живете здесь, в лесах! Вы любите свою жену? Но кто, собственно, возьмется утверждать, будто умереть за женщину, которую любишь, легче, чем жить с ней? И прямо скажу вам: роялю я предпочитаю пулемет, а болтовня моих солдат мне куда милее пересудов старых дам, приходящих к моим родителям на чашку чаю. Нет, Джиббонс, как хотите, но война — дивная пора!

И, подняв бокал:

— Пью за милого гунна, доставляющего нам все эти удовольствия!

Затем он рассказал нам о своем пребывании в госпитале герцогини:

— Мне казалось, я в гостях у королевы фей: наши желания исполнялись, прежде чем мы успевали их высказать. Когда наши невесты приходили повидаться с нами, нас прислоняли к подушкам, подобранным под цвет наших глаз. Еще за две недели до того, как я мог встать с постели, мне принесли целую дюжину халатов: я должен был выбрать именно тот, в котором желал бы в первый раз пройтись по палате и коридору. Я выбрал красно-зеленый халат, и его повесили около моей кровати. От пущего нетерпения я примерил его за три дня до исцеления… Лежал там у нас один шотландский капитан, чья жена была так дьявольски хороша, что едва она переступала порог палаты, как всех раненых сразу же начинало лихорадить. Дело кончилось тем, что около кровати ее мужа в стене специально пробили дверь, чтобы эта женщина не проходила через всю палату… О, хоть бы меня поскорее ранило снова! Доктор, обещаете ли вы в этом случае эвакуировать меня в госпиталь герцогини?

Но Джиббонс, переполненный сладостными воспоминаниями о тихой домашней жизни, оставался безутешным. Падре — этот добрый мудрец — попросил его рассказать о последнем военном смотре перед Букингемским дворцом, после чего не без удовольствия поговорил с ним об изяществе ножек и округлости плеч какой-то местной красотки. Полковник достал из коробки свои лучшие пластинки и — в который уже раз! — заставил гостей прослушать пение миссис Финци-Магрини и вальс «Судьба». Слушая вальс, Джиббонс прижал к лицу ладони. Полковнику было захотелось по-доброму пошутить над его меланхолическими мыслями, но, как только отзвучала последняя нота, маленький капитан встал.

— Лучше я отправлюсь засветло, — сказал он и удалился.

— Silly ass [43],— сказал Паркер после недолгой паузы.

Полковник и падре снисходительно кивнули в знак согласия. Один лишь Орель сочувствовал ушедшему.

— Орель, друг мой, — сказал доктор, — если вы хотите снискать себе уважение среди хорошо воспитанных англичан, вам следует постараться понять их точку зрения. Нет у них нежности к горемыкам, а сентиментальных людей они и вовсе презирают. Это относится и к любви, и к патриотизму. Даже к религии. Если вы хотите, чтобы полковник вас запрезирал, прикрепите национальный флажок к своему кителю. Если вы хотите, чтобы падре не ставил вас ни во что, дайте ему почитать письма, полные ханжеского притворства. Если хотите, чтобы Паркера стошнило от вас, разрыдайтесь при нем, разглядывая чью-то фотографию… Годы молодости огрубили их шкуры и сердца. Теперь они уже не боятся ударов — ни кулака, ни судьбы. Преувеличение они считают худшим из пороков, а холодную сдержанность — признаком аристократизма. Когда они очень несчастливы, то надевают маску юмора. Когда они очень счастливы, то вообще ничего не говорят. А в глубине души Джон Буль [44] страшно сентиментален, чем и объясняется все остальное.

— Все это правда, Орель, — сказал Паркер, — но не надо этого говорить. Доктор самый что ни на есть типичный ирландец и не умеет попридержать язык.

Далее доктор и майор Паркер начали обсуждать ирландский вопрос в свойственном им шутливо-язвительном тоне. Полковник достал из коробки пластинку «When Irish eyes are smiling» [45] и поставил ее под мембрану с иглой, видимо, полагая, что это и приятно, и разумно.

— Таким образом, Орель, — заключил майор Паркер, — вы видите, что мы, бедные англичане, добросовестно ищем решения проблемы, которая, в общем-то, никакого решения и не требует. Быть может, вы думаете, будто ирландцы стремятся к каким-то определенным реформам и станут счастливы и спокойны в тот самый день, когда добьются их? Ничего похожего! Их развлекает сам процесс дискуссии, так сказать, теоретический заговор. Они заигрывают с идеей независимой республики, и если мы дадим им ее, то игра закончится. Но тогда они придумают другую игру, возможно, более опасную.

— Поезжайте после войны в Ирландию, мессиу, — вставил полковник. — Это совершенно необычайная страна. Там одни сумасшедшие. Там можно совершать самые страшные преступления… Там все неважно… Там ничто не имеет значения.

— Самые страшные преступления? — изумился Орель. — Но позвольте, сэр…

— Да, да!.. Все, что только захотите… Самые неслыханные вещи… Вы можете отправиться на псовую охоту в рейтузах каштанового цвета… можете ловить лосося в речке вашего соседа… И ничего вам за это не будет. Никто не обратит на вас внимания.

— Кажется, я начинаю понимать суть ирландского вопроса, — сказал Орель.

— Я помогу вам понять этот вопрос до конца, — сказал доктор. — Однажды — за год до этой войны — один либеральный парламентарий, приехавший в Ирландию, заявил при мне старому крестьянину: «Вот что, мой друг: скоро мы предоставим вам home rule» [46]. «Да смилостивится над нами Всевышний, ваша честь. Не делайте этого!» — ответил крестьянин. «То есть как же так! — опешил депутат. — Вы уже не хотите получить самоуправление?» — «Ваша честь! — ответил крестьянин. — Сейчас вы все поймете… Ведь вы добрый христианин, ваша честь, и хотите попасть в рай… И я тоже… Но нам неохота отправляться туда прямо сегодня вечером…»

VIII

Когда лейтенант Уорбартон, назначенный временно заменять командира роты «В» шотландских стрелков, вступил во владение своей траншеей, капитан, которого он сменил, сказал ему:

— Этот участок не так уж опасен. Хотя противник всего в тридцати ярдах отсюда, но эти боши, так сказать, уже приручены. Главное — оставьте их в покое. Лучшего им и не надо. Не шелохнутся.

Но едва этот миролюбивый воин удалился, Уорбартон заявил его солдатам:

— Давайте-ка слегка разворошим этот зверинец.

Если хищников перекармливать, они превращаются в домашних животных, но несколько метко пущенных снарядов — и они вновь звереют. Исходя из этого принципа, Уорбартон, вооружившись осветительной ракетой, вместо того чтобы направить ее вертикально вверх, выпустил ее, словно стрелу, в сторону германских окопов.