Золотая змея. Голодные собаки

— Уже собираетесь?

— Ничего не поделаешь, мы с полицейскими сцепились…

— Батюшки! Ну, тогда торопитесь, а то, не дай бог, схватят вас…

Ремни пересохли, задубели, никак не лезут в пряжки, с такими ремнями и до утра провозишься, надо будет потом их обязательно смазать.

— Отделали мы их крепко…

Но вот с ремнями покончено. Осталось только сложить чепраки — куски серой байки, насквозь пропахшей лошадиным потом.

— А Люсинда где? — спрашивает донья Доротея.

— Придет, никуда не денется…

Рохе ведет коней. Чуя дорогу домой, они весело ржут. Вскочить в седло — дело секундное.

— Счастливо оставаться, донья Доро… Будьте здоровы, на будущий год, может, увидимся…

— Пошли вам бог удачи…

Они пускают коней галопом, но на углу вдруг останавливаются. «С чего бы это? Что там такое?» — думает донья Доротея. Кони волнуются, нетерпеливо топчутся на месте. Да уж не женщина ли прыгнула в седло к одному из всадников? Донья Доротея вдруг все поняла и с пронзительным, отчаянным воплем бросилась бежать по улочке:

— Люсинда-а-а! Люсинда-а-а!

Бешеный топот копыт погасил ее крик.

Улица длинная. Бананы, смоковницы, агавы, хижины, лай собак — все остается позади, все растворяется во мраке. Девушка сидит в седле у Артуро, от быстрой езды у нее даже сердце зашлось. Но вот и подъем, поводья туго натягиваются, кони храпят. Люсинду охватывает беспокойство.

Артуро смеется:

— Испугалась? — И обращается к брату: — А где лошади этих негодяев?

— В нижнем загоне.

— Слетай-ка, выпусти их…

Рохе мчится вниз по склону и исчезает в темноте. Вскоре слышится скрип ворот и ржанье выпущенных на волю коней. Рохе тут же возвращается. Впереди нелегкий подъем. Кони идут сами, высекая подковами искры на бесчисленных поворотах. Время от времени попадаются индейские хижины, с порогов льются звуки самодельных дудок, и грустная мелодия никак не хочет отстать от всадников. Люсинда с тоской вспоминает мать, братишку, дом. Там, по соседству, стоит точно такая же хижина, и хозяин ее точно так же играет на дудке. Девушка горько плачет, понимая, что уже поздно думать о возвращении. Мать и братишка тоже, верно, плачут, тоскуют по ней. А может, все-таки вернуться, пока еще отъехали недалеко? Как назойливо дудят дудки, наверное, хотят сказать, что дом еще близко, совсем близко. Слезы катятся все сильнее, льются на руки Артуро, крепко сжимающие талию девушки.

— Ты плачешь, что ли?

— Мама… братик…

Он резко обрывает ее:

— Нечего зря слезы лить… Дело сделано…

Не иначе, как это голос самой реки, властный и неумолимый. Дудки почти совсем затихли вдалеке. Остался один только этот голос, и Люсинда, обессилев, покоряется — пусть будет так, как он велит.

Добравшись до вершины перевала, они спешиваются, подтягивают подпруги и осматривают дорогу. Тропинка убегает вниз. Все тихо. Сколько ни прислушивайся — не слышно ничего, что напоминало бы человеческие шаги. На тропинке никого нет. Селение осталось далеко внизу, и распознать его можно только по огонькам. Вон на площади ярко вспыхнул фейерверк. А барабанную дробь расстояние заглушило почти совсем.

— До новой встречи! — кричит Артуро.

Беглецы снова в седлах, и кони, забыв про усталость, начинают спуск. Спуск к Мараньону, к Калемару. Даже копыта цокают веселей. Люсинда совсем успокоилась, теперь ей удивительно хорошо и все время хочется что-то сказать, но слова на ум не идут, и тогда она еще сильнее прижимается к своему другу, еще крепче обнимает его.

Ночь темная, хоть глаз выколи, поводья повисли — кони знают дорогу лучше людей. На каждом шагу копыта коней скользят, и вниз летят камни; девушке кажется, что спуск необыкновенно крут.

— Пока они поймают своих кляч, глядишь, час-другой и пройдет…

— А может, дух испустили, окаянные…

— Что ты, они как кошки живучи…

— Тогда пускай попробуют догнать…

— Пускай попробуют…

Братья смеются, а когда по лицу вдруг начинают хлестать ветки, Артуро заботливо наклоняется к своей милой:

— Осторожно, закрой глаза и пригнись…

Начался лес. Ветки цепляются за шляпы, журчит ручей, звенит бесконечная песня цикад. Вниз… вниз… Шум воды возникает где-то совсем рядом и затихает далеко внизу.

— Это Мараньон? — забеспокоилась Люсинда.

— Что ты! Это ручей в ущелье… Река еще не скоро…

Лошади шлепают по воде, останавливаются, пьют, и снова из-под копыт летит галька, а вода журчит уже где-то в стороне, за поворотом. С высоких уступов лошади сходят осторожно, на ощупь, как всегда, их выручает чутье. Выбирая дорогу, они идут медленно, опустив голову к самой земле. Вниз… вниз… На каждом уступе Люсинда вздрагивает. Вниз… вниз… Ложбина, тропинка, люди и кони — все устремляется вниз, к реке, к Мараньону. Проходит час, другой… Люсинде кажется, что это не тропинка бежит вниз, а сама она падает куда-то, и от этого падения сладко замирает сердце.

Парни примолкли. Слышится только цокот копыт да журчанье ручья, и чем ближе река, тем чернее ночь. Порой упругие теплые губы прижимаются к шее Люсинды. Она дрожит, еще крепче обнимает своего друга и будто падает в пропасть, в черную головокружительную глубину…

Теперь кони ступают неслышно — под копытами мягкая, влажная земля. Воздух наполнен ароматом цветов анона.

— Вот и балка…

— Она самая…

Лошади ускоряют шаг. Еще час, и они выйдут к Мараньону, прямо напротив Шикуна. Ночь кончается, в лесу посветлело, в густой листве засуетились птицы. Тропа вползла на высокий бугор. Впереди из свинцового утреннего тумана выросла огромная черная глыба. Люсинда смотрит, широко раскрыв глаза, завороженная тишиной…

— Это скалы в ущелье, — объясняет Артуро. — Ночью они всегда такие. Скоро будем дома…

Уже видна белая лента тропинки, и лошади идут бодро, легко, оставляя позади поворот за поворотом. Могно и арабиско тянутся к дороге своими корявыми ветвями. И вдруг — глухой, ровный гул.

Мараньон!

Люсинде кажется, что это у нее в ушах шумит.

День торопится. С горных вершин сползает, разливаясь все шире, бледная желтизна. Свет проник и в ущелье, стали видны фиолетовые цветы арабиско, красные скалы, желтая земля и тропинка, покрытая галькой и белым песком. Конь Артуро останавливается и громко ржет. Тот, что под Рохе, отвечает ему. Вот он, Мараньон!

По-летнему синий, он поблескивает сквозь густую зелень деревьев, крепко обхвативших друг друга своими цепкими ветвями, чтобы удержаться, не упасть с крутого обрыва. Вода бежит, спотыкается, белая пена лижет прибрежные камни. Шпоры бьют коней все настойчивее и, проскакав еще с полчаса мимо хижин и плантаций сахарного тростника, всадники оказываются у самой реки. На этом берегу — Санта-Филомена, на том — Шикун.

Спешившись, братья ослабляют подпруги, а Люсинда садится на большой фиолетовый камень под гуаранго [23] и не может оторвать глаз от реки. Какая глубина, какая ширь! Вот они — река и долина. Красные зубья скал уходят в голубое небо. Долина Шикун тонет в густой зелени. Утренний свет позолотил песчаные отмели. Река, появившись из-за дальней излучины, исчезает за другой, где-то еще дальше. Синие волны играют, переливаются, выбрасывают на берег белое кружево…

От жары Люсинда не может двинуть ни рукой, ни ногой, и только глаза не знают усталости. Блестящие, удивленные — в них вся ее душа, робкая и трепетная.

Братья зовут перевозчика, а расседланные кони сами идут в воду и легко плывут к другому берегу.

Там двое мужчин подходят к реке, встают на помост из толстых бревен и взмахивают широкими, похожими на лопаты, дощечками. Люсинда ни о чем не спрашивает, она уже все поняла. Это и есть плот, это — весла, а люди — плотовщики. Артуро ведь тоже плотовщик. Ой, как они сгибаются, прямо пополам, как глубоко в воду уходят весла! Вот они все ближе, ближе, вот и подплыли. Последний раз с силой ударили по воде, ловко скользнули к самому берегу и бросили веревку. Рохе поймал ее, и плотовщики прыгнули на землю, громко приветствуя братьев. Потом на плот вошли все, уложив на него прежде сбрую и котомки. Артуро, просто так, для удовольствия, сам взял в руки весло. Удар, и потревоженная вода покрылась пеной, а плот стал упрямо перебираться с волны на волну. Люсинда никак не может прийти в себя: уж не снится ли ей все это — река, эти сильные руки, весла? И сам Мараньон, такой красивый, стремительный, могучий? Не разберешь, где Артуро, а где река, — оба знают свою силу, оба стараются показать ее.