Батраки

— Верно, нечего ему писать.

— Кто его знает? Да ты садись, голубка моя! Раздевайся. Вот как хорошо, что ты пришла. Поживешь у нас хоть денечка два…

— Милые вы мои, да мне и негде жить..

— Прогнали тебя Сатры?

— Я и не знаю, как вам сказать… Силком-то они меня не гнали, это нет, но им самим тесно…

— У нас для тебя места хватит, хоть и невелика хатенка. Садись!

Маргоська сняла с шестка горшок и подала его Ягнеске.

— Поешь-ка…

— Не хлопочите.

— Что бог послал… Бери ложку! Только не сдобрено ничем, да уж какое есть! Коз мы продали на прошлой ярмарке.

— Ну, за сколько?

— За десять. Еле-еле Юзку на дорогу.

— Скажите на милость!

— Ты ешь!

— Я ем, не потчуйте… А Зося где?

— Э, да я и не знаю, где… Скучно ей без коз, не сидится в хате, вот она и бегает по целым дням. То на лесопильне сидит у костра, то бог весть где… Сколько я ей говорю, чтобы посидела со мной… куда там! Никак ее не заставишь, такой неслух.

— Ничего вы с ней не сделаете, зря только расстраиваетесь! Дети — они и есть дети, их в хате не удержишь.

— Пока господь дает здоровье…

— Верно вы говорите, верно.

— Да ты ешь!

— Больше не буду.

— Э, какая ты!

— Не потчуйте, не буду.

Она низко поклонилась Маргоське и, утирая рот кончиком грязного платка, водила за ней глазами, глядя, как та суетится у печки. Хотела Ягнеска о чем-то попросить, но не осмеливалась или не знала, как и с чего начать.

Наконец, после долгих колебаний, когда Маргоська подошла к ней, Ягнеска вдруг соскользнула с табурета и обняла ее колени.

— Ягнесь! — с удивлением взглянула на нее Маргось; ка, — что ты делаешь? Да ты не плачь, а скажи, что тебе…

— Хо… хозяюшка милая! — заплакала Ягнеска. — Да я бы хотела, кабы вы хотели…

— Говори смелей!

— Совестно мне к вам приставать.

— Ты не бойся!

— Да я бы хотела на зиму остаться у вас…

— Отчего же? Оставайся.

— Милые вы мои!..

— Встань, Ягнесь…

— Награди вас господь.

Счастливая, она села на лавку у окна, а слезы долго еще капали ей на юбку.

Им было хорошо вместе. Они утешали друг друга, когда случалась какая-нибудь беда, и минутами им даже казалось, что жизнь не так уж плоха, как говорят. Картошка у них еще была, слава богу, а что постная — ничего не поделаешь. Не все сразу господь бог дает, а то люди избалуются. Еще возомнят, что у Иисуса Христа только и дела — о них заботиться, и перестанут молиться. Это бывает. Лучше понемножку, да всегда.

— И маслице найдется, если господу богу будет угодно, — говорила Ягнеска. — Не наша, а его да сбудется святая воля…

— Еще то худо, что нет никакой работы, — жаловалась Маргоська, — в прошлую зиму сколько мне наносили кудели…

— Не тревожьтесь, хозяюшка, найдется.

— Боже милостивый! Добьешься ты чего от людей, Ягнесь…

— Попробую…

— Напрасный труд…

— Э, полноте! Посмотрим, что бог даст… В Драпе немало собрали льна, сами они нипочем не спрядут. В Долине тоже из года в год отдают прясть на дом, так я и туда загляну.

— Ну что ж, иди! Но навряд ли что принесешь…

— А все-таки!

Ягнеска отправилась в деревню за льном и, подходя к хатам, тихо затянула:

И не обманулась она в своих чаяниях. Хозяйки надавали ей столько льна, что она унести не могла в охапке. Однако о том, что прясть она будет вместе с Маргоськой, Ягнеска никому не рассказала, а то бы ей не дали так много. Маргоське надо платить — это все знали, а Ягнеска (вот хорошая баба!) спрядет и даром, как всегда. Кому что по нраву. Им не по нраву было платить.

Маргоська себя не помнила от радости, когда Ягнеска выложила из холстинки две больших вязеницы.

— Эти тонкие, а эти потолще, а те вон очески…

— Ого! Слава богу! Теперь будет что прясть…

— Вот видите…

Отыскали веретена за кроватью, навили на них пучки льна — и прядево готово.

— А мне веретено… мама! — просила Зося.

— Ты посиди! Тебе хватит дела в хате.

— А я не стану! Я хочу прясть!

— Придет время, и ты будешь прясть…

— Кто знает когда! — тревожилась Зося.

Однако она надеялась, что это время скоро настанет, и не бегала к костру на лесопильню, а прибирала хату вместо матери, поминутно поглядывая на нее с немой просьбой. Когда какая-нибудь из прях роняла веретено, Зося подхватывала его на лету и, подавая, вращала его тоненькими пальчиками, словно хотела сказать: «Вот видите, и я так умею…»

Но мать этого не понимала и не обращала внимания на девочку. Только кивнет ей, бывало, головой, не прерывая разговора с Ягнеской.

А говорили они за пряжей безустали. Им было что порассказать друг другу, начиная с пастушеских лет и еще раньше — с колыбели в родительской хате.

— Так, Ягнесь, и осталась я прежде времени сиротой. Некому было ни кормить меня, ни учить…

— А земля как?

— Ее и было немного. Да и эта перешла в чужие руки…

— Боже милостивый!

— Забрали ее самовольно, не было у них такого права.

— А вы как же?

— Я сама кормилась. Господь меня кормил. До сих пор дивлюсь, как я с голоду не уснула навеки… Так-то, Ягнесь. Чуть я немного подросла и могла уже пасти скотину, нашлись люди, что взяли меня к себе.

— Вот оно как!

— Пасла я этих овец на пустоши ровно семь лет. Еду-то мне не всегда приносили. Случалось, и забывали, так что я оставалась не евши… Зато ягод в лесу было вдоволь…

— Слава богу!

— Бывало, наберешь их полнехонький подол…

— Видите, господь-то о малейшей букашке помнит.

— Ох, помнит, Ягнесь, помнит! А люди иной раз бросят в нужде или обманут…

— Ох, обманут, хозяюшка, обманут!..

— Да мне-то хорошо жилось, ничего не могу сказать! Довольны были мной так, что куда уж!.. Правда, работала я — что было силы, да ведь отдыхать нигде не дадут…

— Ох, не дадут!

— Они бы рады меня держать до самой смерти…

— Еще бы!

— Ничего, бывало, не говорят, только: «Живи и живи у нас, ни о чем не тревожься…» А я в ту пору познакомилась с моим покойным Шимком, что у Хыбы служил… Тут все и кончилось, и пошла я…

— На нужду да на горе горькое…

— На нужду.

Когда они смолкали, слышно было, как сонно гудит муха и жужжит веретено.

— Милые вы мои, да ведь и у меня так же, — говорила Ягнеска. — Не нужда из хаты меня выгнала, а люди злые, ненавистные… Жили мы по соседству с Гонсёрами, да вы знаете…

— Как не знать!

— Мачеха у меня была лютая — страшное дело, била меня и не раз, и не два на дню. Ох, и била!.. Отец-покойник про это не знал, а может, знать не хотел, кто его разберет… Но только уже сызмальства приняла я не одну муку господню на этом свете злосчастном…

— Горе горькое!

— Чуть я подросла, мне и вовсе житья не стало дома. Я пошла в услужение. Служила я за лесом, у вдовца, хозяина десяти моргов земли. Прожила я у него ровнехонько пять лет. И он, видя мое усердие и что никакая работа мне не в тягость, хотел на мне жениться…

— Ну, и как же?

— Вот я и рассказываю. Он бы женился, непременно бы женился, нечего и говорить. Да был у него небольшой должок, так он хотел за мной взять хоть гульденов тридцать. Я домой, прошу отца: «Дайте мне, дескать, тридцать гульденов, я от вас отойду…» Какое там! Мачеха сразу — против, отец тоже напрямик сказал, что на меня тратиться не станет… Что было делать? Долго я еще прослужила в деревне то у одних, то у других. Захворал отец, а мне даже не сказали, я и не пошла. Так в духовной он совсем про меня забыл. Может, думал, что меня на свете нет или еще что… И все он оставил сводным детям, а мне одну полоску под картошку — и то упросил его крестный (дай ему бог здоровья, хоть и нет уж его в живых).