Жизнь на старой римской дороге

Холостяцкая жизнь, однако, не тяготила Алека-агу, он смирился с действительностью. Но философия примирения с действительностью никак не устраивала его сестру Искуи, которая была моложе Алека-аги всего на пять лет.

До тех пор пока не женится старший брат, младшая сестра не имеет права на брак — гласил закон того мира.

— Как же может полезть в постель к мужу сестра, если брат еще не познал постели своей жены? — оправдывали этот миропорядок люди.

В конце концов Алек-ага и его ближайшие родственники пришли к выводу, что сестре надо выйти замуж, не дожидаясь, пока женится брат. Но чего она теперь стоила?

В сердце сорокалетней Искуи родилась безысходная тоска, тоска никем не обласканной женщины, обреченной на одиночество.

Шум, крик, бьется посуда — трах, трух! В этом невообразимом гвалте порой можно было услышать, как увещевает сестру Алек-ага: «Погоди, перестань, стыдно…»

Но не было больше у Искуи никакого стыда. За всю жизнь никто так и не обнял ее, не прижал к своей груди, — какой тут еще стыд?

Трах! — Искуи запустила в Алека-агу тарелку с супом, облила ему всю бороду.

Так жили в пустом, огромном доме брат и сестра. Жили и грызлись между собой.

Весной, когда корова призывно мычала и Алек-ага отводил ее в деревню, дабы успокоить, Искуи выходила из себя. Ей мало было пинков, проклятий. Она открывала дверцы шкафа, доставала старинную, дорогую посуду и швыряла в корову: тарелки переводила, чтобы отвести душу. В такие минуты невозмутимо смотрел на нее Алек-ага и говорил:

— Вот и хорошо, теперь успокоишься.

Алек-ага не был единственным холостяком на нашей улице.

Через несколько домов от него жил, хаджи-Согомон. Всякий раз, когда заходила речь об Алеке-аге, хаджи-Согомон вставлял:

— Алек-ага такой же осел, как и я.

Хаджи-Согомону было уже за сорок, голова седая, глаза косили, да и умом был слаб, зарабатывал на хлеб, латая вьючные седла. То, что он не был женат, имело свои особые причины.

Одно время с его женитьбой все было на мази. И вдруг умер отец. Через несколько лет скончалась мать, а еще через два года, после того как тетка с большим трудом снова уговорила его жениться, — он попал в тюрьму. Вышел из тюрьмы хаджи-Согомон совсем сломленным.

Так прошли годы, он поседел, стал покашливать. Наконец и он, и все родичи пришли к выводу, что дальше откладывать женитьбу нельзя. И хаджи-Согомон решил жениться.

В нашем городе принято было, когда гости, приглашенные на свадьбу, расходились, и жених удалялся с невестой в отдельную комнату, все мальчишки квартала собирались под окном, где был брачный полог, и затевали злую, глупую игру. Они приносили с собой предметы, производящие как можно больше шума: пустой бочонок, бидон из-под керосина, зурну [21], бубенцы, две дощечки или просто два куска железа. Мальчишки прыгали, кричали, подзадоривали друг друга. К ним присоединялись все собаки в округе, которые так или иначе были заняты тем, что лаяли или выли всю ночь подряд. И вот в полночь, когда закончилось пиршество (было лето, и свадьбу справляли в саду), зажегся свет в окне спальни хаджи-Согомона, и кто-то задернул занавеску, Мальчишки подняли страшный шум. Неслыханный, дикий, варварский. Проснулся весь квартал. С постелей, разостланных на крышах, поднялись люди и в исподнем выстроились по краю крыши.

— Хаджи-Согомон!.. — кричал один. Другие подхватывали — Ха, хаджи-Согомон!.. — и все это под свирепую музыку бочонков, дощечек, железок, зурны.

— Хаджи-Согомон женится…

Остальные подхватывали, яростно шумели.

Все женихи считали подобное представление делом привычным, но хаджи-Согомон, не вытерпев этого глумления, распахнул окно и, высунувшись по пояс, разразился бранью:

— И не стыдно? Чего вам надо? Сукины вы дети!..

Хаджи-Согомон кричал так громко, что закашлялся и в бессилии захлопнул окно. На крышах поднялся хохот.

— Ослиная ты башка, не выдержал? Кто тебя просит высовываться?

И толпа проказников зашумела еще громче.

Хаджи-Согомон был доведен до белого каления, он открыл окно и завопил:

— Уходите, говорю!

— Хаджи-Согомон женится!.. — снова прокричал кто-то.

Его поддержали:

— Хаджи-Согомон женится!..

— Да, женится, а вам что до этого? Чтоб вашим родителям пусто было, негодяи! — крикнул он в ответ.

Проказники заметили, что кто-то в темноте тянет его в комнату.

— Пусти меня! — загремел хаджи-Согомон и отошел от окна. Это вызвало новый взрыв хохота.

— Эгей, хаджи-Согомон, попробуй-ка заснуть!

— Хаджи-Согомон жену себе взял…

— Хаджи-Согомон седло для жены сошьет…

— Вай, хаджи-Согомон, и впрямь женишься, да?..

Шум дощечек, скрежет железа, зурна, крики, хохот — все смешалось.

Один из мальчишек, плотный крепыш, кудрявый, с блестящими и бесноватыми глазами, вышел вперед, полная луна освещала его толстые, ухмыляющиеся губы. Он сказал:

— Ребята, никак хаджи-Согомон заснул, давайте в окно!

Несколько мальчишек бросились за ним, стали карабкаться вверх, а когда одному из них удалось дотянуться до окна и постучать по стеклу, хаджи-Согомон резко распахнул окно и одним ударом кулака сбросил мальчишку вниз. Упавший не ушибся, но это распалило детвору. Все гуртом бросились к окну.

Внезапно хаджи-Согомон объявился на улице.

Мальчишки разбежались, но хаджи-Согомон успел схватить одного и, бросив его под ноги, стал топтать.

Невеста хаджи-Согомона, укутанная во что-то белое, жалобно голосила:

— Согомон-ага, целую ноги твои, иди в дом.

Хаджи-Согомон не слушал и продолжал колотить мальчишку.

Мужчины попрыгали с крыш, схватили хаджи-Согомона.

— Ты с ума сошел! Осел этакий, убьешь мальчишку!

— Пусть подыхает.

На ребенка плеснули водой. Напрасно: он был уже мертв.

Нагрянула полиция. Хаджи-Согомона арестовали и увели.

Толпа рассеялась, воцарилась тишина. И только невеста хаджи-Согомона рыдала всю ночь напролет, причитая:

— Венец мой на пол-дороге остался…

— Эх, остался… остался, — сокрушалась соседка и утешала ее.

— Не тужи, все наладится. Бог милостив.

Так хаджи-Согомон и не женился. Еще несколько дней прождала невеста в доме у хаджи-Согомона своего жениха, а потом вернулась под материнский кров.

— Бедняжка, так нетронутой и вернулась, — судачили соседи.

Сумерки, но на улице много народу, воздух теплый. Весенние дни. Луна.

Я играю с ребятишками. Вдруг — переполох. Народ собрался на одном конце улицы, все бегут, словно куры на корм.

Толпа молчит, на лицах озабоченность. Я тоже побежал.

Двое полицейских схватили нашего соседа Ншана-агу и тащат его. Ншан-ага изо всех сил отбивается.

В его руке большая корзина. Наверное, тяжелая, потому что он согнулся под ношей и у него на шее вздулись жилы.

— Что у тебя в корзине? — спрашивают полицейские.

— Виноград, — отвечает Ншан-ага.

Полицейские хохочут. Виноград весной? Ншан-ага запутался, не то сказал.

— Сушеный виноград, кишмиш, — исправляет Ншан-ага.

Полицейские требуют, чтобы он открыл корзину. Толпа бледнеет, ясно: Ншан-ага переправляет контрабандой патроны, и вот — попался.

— Какое несчастье! Его ждет тюрьма, ссылка, а то и виселица.

— Открывай корзину!..

Ншан-ага противится, умоляет отпустить его, уверяет:

— Открою, открою, только дайте в дом занести.

Но полицейские неумолимы, они раскрыли государственное преступление, их рвение будет вознаграждено.

Ншан-ага обращается к толпе и просит заступиться за него.

Никто не проявляет участия: боятся.

Наконец полицейские силой вырывают у него корзину. Раздается чей-то крик. Открывают корзину, и из нее с воплем и плачем выбирается женщина в чадре.

Ншан-ага остолбенел, уставился застывшим, растерянным взглядом в одну точку.

А толпа начинает громко и безудержно хохотать: