Критикон

– О, – отвечал Честолюбивый, – про ничто можно сказать многое! Они суть…

На сем, однако, с твоего, читатель, соизволения, мы оставим их до следующего кризиса.

Кризис IX. Обретенная Фелисинда

Рассказывают, что некоему любопытному – я бы назвал его глупцом – взбрело на ум отправиться в странствие по земле, и даже вокруг нее, в поисках – чего бы вы думали? – Довольства. Вот пришел он в одну страну и принялся расспрашивать – сперва богатых, полагая, что они-то довольны, ведь богатство всего достигнет и деньги все добудут, но не тут-то было, оказалось, что богачи вечно озабочены и удручены. То же увидел он и у властителей, их жизнь – сплошные огорчения и неприятности. Направился к ученым – те тоже в унынии, сетуют на невезение; у молодых нет покоя, у стариков нет здоровья – словом, все в один голос отвечали, что довольства не ведали и никогда не видели, хотя от стариков слышали, что оно как будто проживает в соседнем краю. Отправился Любопытный туда, опять стал допытываться у сведущих людей, и те отвечали то же самое – в их стране, дескать, довольства нет, но говорят, оно есть в соседней. Так ходил он из страны в страну, и повсюду ему говорили: «Здесь нет, оно там, подальше, еще дальше». Дошел он до Исландии, оттуда в Гренландию, пока не очутился в Туле [689] – шпиле мира, и, услыхав и здесь ту же песню, прозрел наконец и понял, что был слепцом, что пребывал во власти пошлого заблуждения, свойственного всем смертным, – с самого рождения своего ищут они Довольство и никогда его не обретают, переходя из одного возраста в другой, от одного занятия к другому, в постоянной жажде его достичь. Люди одного сословия знают, что у них его нет, но думают, что оно есть в другом сословии, и называют тех счастливцами, а те полагают счастливыми других – так люди находятся во власти всеобщего заблуждения, которое живет и жить будет, доколе будут на свете глупцы.

То же произошло и с нашими двумя, что пошли по миру странниками, по пути жизни путешественниками, – ни в суетном Тщеславии, ни в низкой Праздности не нашли они желанного покоя и посему не избрали себе жилищем ни дворец Суетности, ни пещеру Ничто. Андренио все стоял на пороге пещеры, допытываясь, кто же они, те люди, что проваливаются в Ничто.

– Это людишки, – отвечал Воображала, – которые еще меньше, чем ничто.

– Как это мыслимо? Разве можно быть меньше, чем ничто?

– Вполне.

– Так кто же они?

– Кто? Они – ничтожества, ибо живут ничтоже сумняшеся, называют же их «дрянцо», «мразь», «мерзавчики», «паршивчики». Гляди, гляди на того – как хорохорится, а сам-то с ноготок, а вон тот – ни чела, ни века, а туда же слыть хочет человеком.

– Ну и гадкая козявка вон та, что скачет туда-сюда!

– И знай, сердчишко у нее презлобное. Ты увидишь тут людей из плоти, ставших мумиями, и мумий на месте тех, кому быть бы надо первыми людьми. О, здесь тьма теней без тел и тьма марионеток, от коих и тень сплошная и темь; громкие титулы на пустом месте, пустые звания без знания. Кругом безличные личины и недостойные своей статуи истуканы. Увидишь магнатов, что едят на золоте, погрязших в грязи и навозе порока. Легионы рожденных, не дошедших до жизни, и сонмы умерших, что так и не жили. Вон те были львами, но, залегши в норе, стали зайцами; а те выросли как грибы, невесть как и отчего. Увидишь эпикурейцев, прикидывающихся стоиками, и фанаберию, слывущую философией; издали – слава, вблизи – одни слова. Увидишь, что те, кто наверху, неприглядны, а знатных родов потомки ходят с котомкой; увидишь красавиц, потерявших стыд и вид, и чем краше, тем гаже; увидишь, что слава нетленная не даруется тем, у кого чрево ненасытное, и что самые сытые умирают с голоду; увидишь, что лишь те, кому все нипочем, знают что почем, и что богачами слывут те, у кого даже имя собственное не собственное. Не услышишь «да» без «нет», зато на каждом слове «но». Увидишь, как у беспечных в трубу вылетает весь дом, а то и дворец, и что, кому на все начихать, тех продают чохом. Увидишь немало рубак, что рубят сплеча все, кроме врага, – из-за этаких воинов никак не кончаются войны. Увидишь, что от зелена вина не жди плодов, и что молодо-зелено не всегда дает зерно. Увидишь морщины на незрелых ягодах и хоть иссохшие, но гладкие изюмины. Узнаешь, что удачным мыслям нет удачи и что за острую шутку достается не на шутку, что великие таланты без талана, а у кого избыток книг, тем не хватает знаний. Услышишь галдеж безумствующих и вопли с ума тронувшихся. Кому бы след быть Цезарями, те и следа не оставили, а у старых воинов в доме ни копья. Увидишь всю низость высокомерных и как они чванятся бог весть чем, а вернее, ничем. Искать будешь людей, а встретишь нелюдей, подумаешь – парча, ан то дерюга. У кого золотое сердце, у того нет золотых монет, и не жди почета, коли не знаешь деньгам счета. Дары да подарки не за труды, а задаром. Короче, увидишь, сколь велико Ничто и как тщится Ничто стать всем.

Долго еще говорил бы Честолюбивый, ибо много имел чего сказать о Ничто, но Ленивый прервал его – подступил к Андренио и попытался приступами вялости свалить беднягу в злосчастную пещеру, утопить в топи Ничто. Честолюбивый же, не будь плох, схватил Критило и стал его тащить ко дворцу Суетности, наполняя мозги ветром. То два роковые рифа для старости, две противоположные крайности, в одной грозит гибель от праздности, в другой – от суетности. Единственным спасением для странников было подать друг другу руки, умеряя себя и удерживая один другого на спасительной средине меж пагубных крайностей. Затем, ухватив Случай, который хоть и сед, но не лыс, они с помощью рассудка и благоразумия ушли от грозившей гибели.

Одержав сию победу, они, дабы снискать триумф, направились в извечно царственный Рим, героическую арену бессмертных деяний, венец мира, владыку городов, сферу великих талантов, ибо во все века, даже в самые громкие, могучие орлы летели в Рим шлифовать ум – даже испанцы Лукан [690], Квинтилиан [691], оба кордовские Сенеки [692], бильбилитанцы Лициниан и Марциал [693], – в сей престол светозарный, ибо в Риме сияет – весь мир озаряет; сей феникс времен, ибо другие города гибнут, а Рим возрождается и в веках утверждается; царство всего наилучшего, столица мира, ибо Рим вмещает весь мир. Да, кто видел Мадрид, видел только Мадрид; кто видел Париж, видел только Париж; кто видит Лиссабон, видит Лиссабон, но тот, кто видит Рим, разом видит все эти города и любуется сразу всем миром; Рим – вершина земли и благочестный вход на небо.

Если раньше пилигримы наши чтили Рим издали, то теперь восхищались им вблизи. Прежде, нежели их следы отпечатались на его земле, печать их лобзаний почтила священные пороги; с благоговением вступили они в это поп plus ultra земли и tanto monta [694] неба. Ходили они по городу, дивились его новинкам, что кажутся древними, и древностям, что вечно новы. Любознательную их приметливость приметил некий достойный человек и, учтиво к ним подойдя, осведомился, кто они. После нескольких искусно заданных вопросов он понял, что они странники, а они догадались, что он человек странный, – и впрямь он мог бы давать уроки зоркости самому Аргусу, проницательности – Ясновидцу, предусмотрительности – Янусу, понимания – самому Дешифровщику. И немудрено, ведь то был старый придворный, прошедший немало курсов в Риме, испанец, привитый к итальянцу, иначе сказать, чудо-человек – человек известный и сведущий, обладавший двумя преимуществами – тонким умом и тонким вкусом и вдобавок таким знанием жизни, о каком пилигримы и мечтать не могли.

– Как я вижу, – молвил он, – вы много прошли, но мало продвинулись; прийти бы вам спервоначалу к этому эпилогу политичного мира, вы сразу бы узнали и узрели все наилучшее, добравшись кратчайшим путем до вершины всех достоинств. Знайте, ежели прочие города славятся как мастерские дивных изделий (в Милане куют непробиваемые доспехи, в Венеции делают чистейшее стекло, в Неаполе ткут богатые ткани, во Флоренции гранят драгоценные камни, в Генуе копят дублоны), то Рим – мастерская великих людей: здесь куются умы, оттачиваются таланты, здесь люди становятся личностями.