Том 2. Повести и рассказы

— Что вы говорите, Слимак? — вскричал учитель, с ужасом глядя на него.

Слимак, вскинув руки, замотал головой, словно ему нечем было дышать.

— Не сердитесь, пан, — сказал он. — Вы добрый человек, я знаю. Спаси вас господь за все…

И он вдруг поцеловал учителю руку.

— Только вы… ступайте отсюда… Это через вас, немцев, пропал мой Стасек! Первый раз, как околдовали вы Стасека, он только сомлел, а нынче такое напустили на него, что он вовсе утонул.

— Побойся бога! — воскликнул учитель. — Что ты говоришь? Разве мы не такие же христиане, как ты? Или мы не открещиваемся от дьявола и его дел, подобно вам?..

Мужик смотрел ему в лицо безумным взглядом.

— Как же он утонул?

— Может, споткнулся. Кто знает…

— Яма мелкая, воды в ней мало, он бы выскочил… А от ваших песен на него помрачение нашло. Второй уже раз на него нашло… Верно, Овчаж?

Овчаж кивнул головой.

— А не бывало у мальчика судорог? — спросил учитель.

— Нет.

— И никогда он ничем не болел?

— Сроду не болел!

Овчаж покачал головой.

— С самой зимы Стасек хворал, — вдруг произнес он.

— Разве? — спросил Слимак.

— Верно говорю, — продолжал Овчаж. — С самой зимы, как простыл, — еще он тогда целую неделю пролежал, — так с тех пор и хворал. Пробежит, бывало, шагов сто, и уж он устал и сейчас говорит: «Мацек, душит меня!..» А нынче весной взбежал он как-то на гору, когда я пахал, и тут же сомлел… Пришлось мне на реку сходить за водой, чтоб скорей он очнулся. То же самое, когда немцы место себе выбирали для дома, — рассказывал Овчаж, — не от пения их Стасек сомлел, а оттого, что чересчур быстро поднялся на гору и устал…

— Что же ты мне ничего не говорил? — прервал его Слимак.

— Сказывал я хозяйке, а она так и вскинулась на меня: «Что ты, говорит, смыслишь?.. Всю жизнь ходил за скотиной, дурак дураком остался, а туда же: толкует, будто фельдшер…»

— Вот видите, — сказал учитель. — У мальчика, несомненно, было больное сердце, и это погубило его, бедняжку. Куда бы он ни упал — в воду или на землю, — все равно он бы умер, если остановилось сердце. И ни мы, ни наши молитвы христианские в смерти его не повинны.

Слимак внимательно слушал и понемногу приходил в себя.

— Кто его знает, — бормотал он, — может, и правда, помер Стасек своей смертью…

Он постучал в окно и кликнул жену. Через минуту Слимакова показалась на пороге.

— Чего? — спросила она, вытирая глаза, опухшие от слез.

— Ты как же мне ничего не сказала, что Стасек с зимы хворал? Чуть побежит, устанет, запыхается и сейчас сомлеет?

— Ох, хворал, — подтвердила мать, — да ты-то чем бы ему помог?

— Помочь не помог бы, да, стало быть, не миновать ему было помереть?!

Мать тихо заплакала.

— Ох, не миновать, — всхлипывая, проговорила она, — так ли, этак ли, все равно бы он помер. А нынче в грозу чуял он, бедняжка, беду: все бродил по хате сам не свой и ко всем жался… Кабы я взяла это в толк, не выпустила бы его из хаты… В погреб заперла бы его… Так бы и ходила за ним, куда бы он ни ступил…

— Он бы и в хате умер, если бы пришел его час, — заметил учитель.

— Правильно, — вздохнул Слимак, — кого господь призовет, того уж родной отец с матерью не удержат…

Учитель ушел, а опечаленные родители остались с Овчажем во дворе, вздыхая и плача. В душе они уже покорились судьбе и теперь толковали о том, что без воли божьей даже у малого ребенка волос с головы не упадет.

— Зверю лесному и то ничего не сделается без воли божьей, — говорил Слимак. — В иного зайца сколько раз из ружей палят, собаками его травят, а он уходит целехонек, ежели господу богу так вздумается. А пробьет его час, он и в чистом поле пропадет. Самая захудалая дворняга его поймает или пастух камнем угодит ему в башку — и будь здоров!

— Или взять хоть меня, — откликнулся Овчаж. — И воз с дровами меня придавил, и в больницу меня свезли, и работу я не мог найти, а все живу, покуда не пробил мой час. А как придет, спрячься я хоть в алтаре, все равно мне погибать.

— И не только тебе, — прибавил Слимак. — Будь тут хоть какой важный барин, будь хоть какой богач, запрись он хоть в каменном дворце с железными ставнями, а придет его час, не миновать ему помереть. Так вот и Стасек.

— Сыночек ты мой!.. Радость ты моя!.. — заголосила мать.

— Ну, большой радости от него ждать не приходилось, — сказал Слимак. — За скотиной ходить и то ему было невмоготу.

— Ох, невмоготу, — подтвердил Овчаж.

— Да и за плугом он не пошел бы…

— Ох, не пошел бы…

— Мужик он был бы никудышный…

— Именно никудышный. Ни силы у него, ни здоровья.

— Такой уж он был особенный ребенок, — заметил Слимак. — Не лежала у него душа к хозяйству, только бы ему бродить по оврагам да сидеть на бережку, смотреть в воду да думу думать…

— А то он еще с собой начнет разговаривать, — вспоминал Овчаж, — да с птицами или с травой. Я сколько раз слыхал, — вздохнул Мацек. — Бывало, скажешь ему: «Ох, не жилец ты на белом свете!.. Среди панов вышел бы ты в люди, всем на диво бы вышел, а среди мужиков не выжить тебе, бедняжке…»

Так толковали мужики о неисповедимых путях господних. Уже село солнце, когда хозяйка вынесла на крыльцо кринку простокваши и краюху хлеба, однако есть никто не захотел. Ендрек первый, едва проглотив кусок, заплакал и убежал в овраги. Слимак и смотреть не стал на еду. Даже Овчаж ни к чему не притронулся и побрел к себе в конюшню, бормоча:

— Боже мой! Этакий барин, этакий помещик!.. Пять моргов земли отписали бы ему отец с матерью, и надо же случиться — утонул!.. А я?..

Вечером Слимак перенес Стасека на кровать в боковушку. Мать закрыла ему глаза двумя пятаками и засветила лампадку перед божьей матерью. Слимак с женой, Ендрек и Магда — все вповалку улеглись на полу в горнице, но уснуть не могли. Бурек выл всю ночь напролет. Магду лихорадило, Ендрек то и дело поднимался с соломы и заглядывал в боковушку: ему все чудилось, что Стасек очнулся и шевелится.

Но Стасек не шевелился.

Чуть свет Слимак принялся мастерить гробик. Работал весь день: пилил доски, стругал, сколачивал — и так у него ладилось дело, что он даже ухмыльнулся от удовольствия. Но как вспомнил, для чего он столярничает, такая тоска его взяла, что он бросил работу и убежал из дому, не зная, куда деваться.

На третий день Овчаж запряг лошадей в телегу, поставил на нее гробик с телом Стасека и медленно двинулся к костелу. За телегой шли Слимак с женой и с Магдой, а впереди всех Ендрек. Придерживая гроб, чтобы не качало, он прислушивался: не очнется ли его любимый братик, не откликнется ли? Он даже несколько раз к нему постучался.

Но Стасек молчал. Он молчал, когда подъехали к костелу и ксендз окропил его святой водой. Молчал, когда его свезли на погост и гроб поставили наземь. Молчал, когда родной отец, помогая старику могильщику, копал могилку, а мать и Ендрек плакали, прощаясь с ним в последний раз. Он молчал и тогда, когда тяжелые комья земли посыпались на его гробик…

Даже Овчаж обливался слезами. И лишь Слимак стоял, отвернувшись и прикрыв лицо зипуном; словно римский сенатор, он не хотел, чтобы другие видели, как он плачет.

В эту минуту что-то снова шепнуло ему и ударило в сердце: «Эх, отец, отец! Огородил бы ты свою гору плетнем, не утонул бы мальчонка…»

Но Слимак отвечал себе: «Не моя тут вина: суждено ему было умереть, он и умер, когда пришел его час…»

IX

Наступила осень. Там, где недавно золотились нивы, грустно серело жнивье; в оврагах краснели кусты; аисты, гнездившиеся на овинах, улетели далеко на юг.

В лесу, если где еще лес стоял не тронутый, редко, бывало, увидишь птицу; в поле тоже — ни души, только кое-где, на немецкой стороне, бабы в синих юбках выкапывали последнюю картошку. Даже на железной дороге закончились главные работы. Насыпь уже возвели, рабочие с тачками и лопатами разбрелись кто куда, а вместо них появились паровозы, подвозившие рельсы и шпалы.