Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания

ВОСПОМИНАНИЯ

В университете

Впервые опубликовано в «Вестнике Европы», № 4; за 1887 г., под названием «Из университетских воспоминаний». Затем вошло в девятый, дополнительный, том собрания сочинений Гончарова, изданный в 1889 г., по тексту которого и печатается. Полная черновая рукопись хранится в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

Время создания воспоминаний точно неизвестно. В письме к М. М. Стасюлевичу от 27 февраля 1887 г. Гончаров указывает, что воспоминания написаны «лет пятнадцать тому назад», и добавляет, имея в виду примечание к подзаголовку: «А вчера мы даже и год выставили, 1870, кажется?» («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», 1912, т. IV, стр. 181). В другом примечании, сделанном также в 80-е годы и не вошедшим в окончательный текст (см. ниже), рукопись датируется 60-ми годами.

Содержание воспоминаний свидетельствует, что они писались в течение 60-х годов. 1861-1863 гг. – время усиленного обсуждения подготовлявшегося нового университетского устава, утвержденного в июне 1863 г. Уже первые строки воспоминаний – «В настоящее время, наряду с важнейшими вопросами русской жизни, стал на очередь университетский вопрос…» – прямо вводят читателя в атмосферу начала 60-х годов. И дальше на первой же странице черновой рукописи, в тексте, не вошедшем в окончательную редакцию, было: «Не мудрено, что все охвачено злобою дня. В правительственных сферах, как слышно, деятельно готовятся преобразования».511 «Равнодушных нет. Все рассуждают, спорят, горячатся: ‹старые› одни отстаивают старый порядок управления университетами и порицают увлечения молодежи. Умеренные советуют ввести некоторые изменения, молодость запальчиво рвется вперед и хочет завоевать полную свободу». Нарисованная Гончаровым картина характерна именно для начала 60-х годов, так как позднее «старые» не отстаивали «старый порядок» – устав 1863 г., а хотели ограничить независимость университета, сделать из него покорное орудие полицейского государства.

Работа над воспоминаниями, очевидно, продолжалась и во второй половине 60-х годов. Возражение Гончарова против «принудительного изучения» древних языков «в ущерб другим знаниям» (стр. 201) связано с усиленным насаждением «классического» образования, узаконенным соответствующей реформой в 1871 г. К тому месту воспоминаний, где Гончаров пишет, что вопрос этот «если не решился, то решается уже в желательном для большинства смысле» и потому «ломать копья против подавляющего натиска классицизма не приходится», в журнальной публикации было редакционное примечание, относящее написание этого текста к времени до 70-х годов: «Из этого видно, что автор писал до 1871 г. И упоминаемое им «большинство» может относиться только к общественному мнению того времени».

В решении Гончарова опубликовать воспоминания сыграл немалую роль успех мемуарных «Заметок о личности Белинского», впервые напечатанных в 1881 г. (см. т. 8 наст. изд.).

В университетских воспоминания Гончаров обращается к раннему периоду своей жизни – к самому началу 30-х годов. Студентами Московского университета тогда были Белинский, Герцен, Огарев, Лермонтов, К. Аксаков, Станкевич.

Самодержавие, напуганное польской революцией 1830-1831 гг., крестьянскими восстаниями и холерными бунтами, видело угрозу и в оппозиционных настроениях студенчества. Для Николая I, еще со времени полежаевской истории (1826), университет был рассадником свободомыслия. Запрещение в январе 1831 г. антикрепостнической драмы Белинского «Дмитрий Калинин», следствия по делу студенческого кружка Сунгурова, студентов-поляков Шанявского и Петрашкевича, начатые летом 1831 г., – все это свидетельствовало о политической «неблагонадежности» студентов Московского университета.

Царское правительство все усиливало политический контроль за студентами. С этой именно целью в ноябре 1831 г. был назначен помощником попечителя Д. П. Голохвастов (1796-1849). Карцер,512 исключение, солдатчина стали во времена Голохвастова распространенной мерой наказаний студентов. Герцен в «былом и думах» называет Голохвастова «верным слугой Николая».

Осенью 1832 г. перед инспекционной поездкой в Москву товарища министра народного просвещения С. С. Уварова, который должен был по указанию царя «обратить особое внимание на Московский университет», Голохвастов поспешил «освободить» университет от «неблагонадежных элементов». За год с небольшим (с 17 августа 1832 по 1 ноября 1833 г.) было исключено пятьдесят три студента, в том числе и Белинский, не считая тех, которым предложено было подать прошения об увольнении.

Герцен в «Былом и думах» запечатлел прежде всего «гражданскую нравственность» студентов; в воспоминаниях Гончарова, стоявшего в стороне от политической жизни студенчества, эта сторона жизни Московского университета нашла недостаточное отражение.

Гончаров рисовал студенчество далеким от общественных интересов: «Все было патриархально и просто: ходили в университет, как к источнику за водой, запасались знанием, кто как мог – и, кончив свои годы, расходились» (стр. 223). Беглое замечание Гончарова, что свободе науки все же ставились некоторые преграды из «страха, чтобы она не окрасилась в другую, то есть политическую краску» (стр. 196), показывает, что такой идиллической безмятежности и спокойствия в университетской атмосфере, такого «вечно ясного неба, без туч, без гроз и без внутренний потрясений» (стр. 203) в действительности не было. Это подтверждается далее и рассказом о деятельности Голохвастова, «подтягивавшего» университет.

Воспоминания эти не могли иметь такого широкого отклика среди читателей, как романы Гончарова, интерес их преимущественно биографический.

Именно в биографическом плане представляет интерес и место из черновой рукописи, не вошедшее в окончательный текст, в котором Гончаров несравненно подробнее, чем в своих автобиографиях 1858, 1867 и 1847 гг. (см. т. 8 наст. изд.), рассказывает о том, каков был круг его юношеского чтения:

«Потеряв из вида своих товарищей, словесников, я не переставал учиться, то есть читать, переводить, но более всего читать – и свою, и иностранные литературы. Я читал просто по страсти к чтению, не готовясь к какому-нибудь авторскому занятию, потому что не предвидел в себе писателя и не подозревал, как многочтение послужит для моего призвания.513 Любовь к чтению родилась во мне в детстве, восьми-девяти лет от рода я перечитал всю маленькую, отчасти разрозненную библиотеку в деревне, где я начал учиться. За мной никто не следил, что я делаю в свободное от уроков время, а я любил забиваться в угол и читал все, что попадалось под руку.

В книжном шкафе был и Державин, и Жуковский, и Тасс в тяжелом переводе Москотильникова, и старые романы, между ними, например, Стерна и «Ключ к таинствам натуры», и богословские сочинения (это было у священника), и – к счастью – путешествия в Африку, в Сибирь и другие. Многого, например, из романов и «Ключа к таинствам натуры» я, конечно, не понимал. В школе я тоже перечитал всю классную библиотеку, продолжал чтение в университете и читаю до сих пор 1.

Увлекаясь просто жаждою к чтению, я, конечно, не подозревал, как много оно послужит для моего будущего призвания».

Текст этот, за исключением первого абзаца, зачеркнут уже в рукописи.

Значительный интерес представляет также рассказ о посещении университета Пушкиным 27 сентября 1832 г. Здесь с большой силой проявляется глубочайшая любовь Гончарова к великому поэту. О своем увлечении поэзией Пушкина Гончаров пишет также в автобиографии 1858 г., в статьях и письмах (см. т. 8 наст. изд.). В дополнение к этому приведем воспоминания писателя о Пушкине, которыми он поделился в 1880 г. с А. Ф. Кони:

«Пушкина я увидал впервые в Москве, в церкви Никитского монастыря. Я только что начинал вчитываться в него и смотрел на него более с любопытством, чем с другим чувством. Чрез несколько лет, живя в Петербурге, я встретил его у Смирдина, книгопродавца. Он говорил с ним серьезно, не улыбаясь, с деловым видом. Лицо его матовое, суженное внизу, с русыми бакенами и обильными кудрями волос, врезалось в мою память и доказало мне впоследствии, как верно его изобразил Кипренский на известном портрете. Пушкин был в это время для молодежи все: все ее упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений, – все сводилось к нему, все исходило от него… Я помню известие о его кончине. Я был маленьким чиновником-«переводчиком» при министерстве внутренних дел 2.514 Работы было немного, и я для себя, без всяких целей, писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков. Особенно меня интересовал Винкельман. Но над всем господствовал он. И в моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте, стояли его сочинения, где все было изучено, где всякая строчка была прочувствована, продумана… И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет… Это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собою, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал… Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханен. И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины. Нет, это неверно – о смерти матери. Да! Матери… Через три дня появился портрет Пушкина с надписью: «Погас огонь на алтаре», но цензура и полиция поспешили его запретить и уничтожить (А. Ф. Кони, Иван Александрович Гончаров. Речь в заседании Академии наук 15 апреля 1912 г. «На жизненном пути», 1913, т. II, стр. 491-492).