Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Довольно, довольно, довольно, не будем больше касаться этой отвратительной темы! Я убежден, что она причинила нам обоим больше вреда, чем мог бы принести миллион выкуренных сигар.

Сейчас мне не следует писать о том, что меня волнует, так как мои нервы, весь мой организм истерзаны тяготами дороги, лекцией, десятью тысячами пустяковых неприятностей и досадных мелочей, а также постоянным недосыпанием. Если уж дела идут не так, то это надолго. Вчера вечером, когда я приехал в Кембридж и поехал в отель, валил мокрый снег и было ужасно холодно и уныло. Настроение у меня начало портиться. Затем здешний комитет (с обычным неподражаемым тактом) сообщил мне, что тройский «Таймс» напечатал мою лекцию целиком, весьма ее восхваляя и пустив в ход бесчисленные тире и дефисы, чтобы передать мою неторопливую манеру говорить, — после чего было добавлено, что «Таймс» широко читается в Кембридже. Настроение у меня совсем упало, но зато начал подниматься гнев. Я без околичностей выругал сообщившего мне эти сведения человека за то, что он не нашел ничего лучшего, как рассказать мне, что я буду выступать перед публикой, знающей мою речь заранее. Затем он ушел с тем, чтобы вернуться после ужина, а я остался наедине с моей яростью. Я вскрыл твое письмо, — и что же? Даже сокровищу моего сердца не было дано пощады! Ты получила еще один удар из-за этой старой-старой темы, одно упоминание о которой из любых уст, кроме твоих, заставляет мои волосы вставать дыбом. Ведь я вполне взрослый человек, чьи волосы уже седеют, и, как всякий мужчина, ненавижу, когда меня...

Продолжаю письмо. Тогда у меня почти не было времени, я, вероятно, писал то, что чувствовал, и в моих словах отразилось мое душевное состояние. А его никак нельзя было назвать счастливым. В назначенное время председатель вернулся, а в семь часов раздался набат. Он вскочил и воскликнул: «Господи! Лекционный зал горит!»

Мысленно я произнес благодарственную молитву, столь горячую, что если хоть одной моей молитве суждено пробить небесный свод, то пробила именно эта. Я не двинулся с места, и поэтому всполошившийся председатель прервал свой безумный бег к двери. Я сказал: «Судя по ослепительному пламени в окнах, спасти ваш зал невозможно. Так зачем же вам туда бежать?»

Он немножко поостыл и снова сел. Глядя на языки пламени, бушевавшего в высоких окнах, я почувствовал, что настроение у меня подымается и для полного счастья мне не хватает только одного — увидеть, как редакторов тройского «Таймса» и этого председателя запирают в горящем лекционном зале.

Однако радость моя продолжалась недолго. Снова ее сменило бешенство. Здание было спасено. Оно немножко обгорело и было совсем затоплено водой, но не прошло и часа, как полы вытерли, помещение проветрили, опять затопили печи, — и я прочел свою лекцию.

Конечно, после лекции почти все члены комитета без приглашения отправились в мой номер, хотя они знали, что мне предстоит встать в семь часов утра; вскоре я развеселился и продержал их там до двенадцати часов.

Сегодня утром коридорный забыл меня разбудить. Я проснулся, с удивлением увидел, что за окном совсем светло, и посмотрел на свои часы: без четырнадцати минут восемь, поезд в восемь пять, до вокзала пять кварталов, н нигде не видно ни единого экипажа. Не прошло и четырех минут, как я был совсем одет и уже устраивал скандал внизу. Через пять секунд хозяин уже совершенно сошел с ума, метался взад и вперед, вопил, чтобы подали карету, рвал на себе волосы, проклинал коридорного и наконец впал в полное отчаяние и сказал, что все пропало и он может только отвезти меня в двуколке в Трой (расстояние тридцать миль, а температура ниже нуля и все продолжает падать).

Я сказал: «Придите в себя и не беситесь! У нас еще есть шесть минут... проводите меня до вокзала... а ну, бегом!» И он пустился во всю прыть, причем показал неплохое время, но у вокзала я обошел его и впрыгнул в вагон; через секунду он подбежал с моим саквояжем, и я благополучно отправился в Ютику. Ура!

Не огорчайся из-за того, что я написал о курении, моя девочка, и помни только, что я во всяком настроении люблю и почитаю тебя, и никакая буря не может всколыхнуть глубин этого океана; и помни также, что если я должен буду отказаться от курения или иной своей привычки в ответ на твое спокойное, справедливое и любящее требование, не подсказанное никаким влиянием, или просто в ответ на твое сильное и потому священное для меня желание, я готов это сделать, и не угрюмо или с воркотней, а весело, с любовью и от души, думая лишь о твоем счастье, милая Ливи.

Да будет мир с тобой, бесценная моя жена!

Сэм.

P. S. 10 января я выступаю в Фредонии, штат Нью- Йорк.

7

ОЛИВИИ КЛЕМЕНС

26 апреля, 10.30 вечера, 1873 г.

Ливи, милая, я кончил приводить в порядок и переписывать все мои рукописи, и сегодня мы начали просматривать книгу в целом, строчку за строчкой, нумеровать главы и располагать их в нужном порядке. Это чрезвычайно увлекательная работа. Все первые одиннадцать глав мои; и когда я прочел их подряд, без перерыва, мне стало по-настоящему интересно, а когда я добрался до глазной примочки Селлерса, его часов, его печи со свечкой и обеда из репы, то от смеха еле мог читать. Обед из репы удался отлично, — и теперь я им доволен.

Уорнеру не удалось описание Лоры-школьницы, — я хочу сказать: не удался ее портрет. Он попросту списал почти слово в слово прелестное описание, принадлежащее перу мисс Вулсон, — плагиат был бы обнаружен в одну минуту. Я ему так и сказал. Он понял; и все же провалиться мне на этом месте, если он не расстроился, потому что в речи этой дамы был определенный аромат, с которым ему ни за что не хотелось расставаться, — мне тоже, но ведь он нам не принадлежал, и мы им воспользоваться не могли. Поэтому я заставил его приняться за создание портрета, что он и сделал. В конце концов, я взял бумагу и карандаш, меня осенила мысль (касательно фразеологии), и я быстро ее записал. Я уже говорил Уорнеру, каковы должны быть детали этого описания, поэтому требовался только соответствующий язык, чтобы их воплотить Зачем мы прочли оба наши варианта и воспользовались моим, потому что он оказался лучше. Да он и но мог не оказаться лучше. Если бы я попытался описать картину, которую задумал он, я бы только испортил все дело.

Мы оба думаем, что это будет неплохая книжка, как сказал царь Соломон детям иудейским.

Вчера я обедал с Уорнером, сегодня — дома. Завтра буду обедать у Твичела. Котята стали совсем резвыми. Они и старая кошка спят со мной ночью и бегают по всему дому. Я не согласился бы продать их и за тысячу долларов. Что мне нужно от жизни, кроме жены, которую я обожаю? Кошку, старую кошку с котятами. Кстати, как поживает Рожица? Здесь очень уныло, но я этого не замечаю. Мне тоскливо, но я к этому привык и не теряю душевного равновесия. Горе — мой старый знакомый. Горе заставляет меня хохлиться, когда я один, но это потому, что тогда я слаб. Когда моя семья рядом со мной, я сильнее его.

Но сегодня я не грущу, милая, я весь день трудился до этого самого часа, работа проделана большая, и я весел, как церковный псалом.

Я получил французский перевод «Скачущей лягушки» — смешнее ничего не может быть. Я собираюсь перевести его буквально, сохранив все французские конструкции (извиняясь, когда какое-нибудь слово окажется мне не по зубам), а затем напечатать свой перевод в «Атлантике» как серьезную работу человека, считающего себя знатоком французского языка, и поставить под переводом свою фамилию без дальнейших объяснений. Это будет кусочек, который сразу не угрызешь.

До свидания, радость моя. Я люблю тебя, я люблю Рожицу. Пора ложиться спать, а мне еще надо спуститься и выгнать кошек.

Сэм.

8

ДЖОНУ БРАУНУ

Хартфорд, Фарлингтон-авеню, 28 февраля 1874 г.

Дорогой друг,

ваш похвальный отзыв о «Позолоченном веке» всех нас очень обрадовал, — и особенно потому, что некоторые газеты утверждают, будто на самом деле книгу от начала до конца написал Уорнер, а я только поставит свое имя на титуле, чтобы привлечь покупателей. Я написал первые одиннадцать глав — там нет ни одной чужой строки, ни одного чужого слова. Я же написал главы 24, 25, 27, 28, 30, 32, 33, 34, 36, 37, 42, 43, 45, 51, 52, 53, 57, 59, 60, 61, 62 и частично 35, 49 и 56. Таким образом, я написал целиком тридцать две главы из шестидесяти трех и, кроме того, частично еще три.