Весенняя река. В поисках молодости

…А время шло. Умер Майронис. Смерть этого большого поэта вызвала куда меньший отзвук, чем можно было ожидать. Может, потому, что умер он летом, когда Каунас пустеет, когда в нем почти нет студентов и гимназистов. Мало кто понял, что со смертью Майрониса в литовской литературе на самом деле кончается значительный период. Но рубеж эпох вскоре, весной 1933 года, подчеркнула смерть Тумаса. Гуманитарии веселились в зале атейтининков, когда пришло известие, что на горе Ви-таутаса, в доме своего родственника Пятраса Климаса, умер наш Учитель, седой юноша, один из самых интересных и своеобразных людей Каунаса. Устроители вечера не хотели сообщать танцорам этой вести, чтобы «не испортить настроение», но кто-то (кажется, Корсакас) потребовал прекратить танцы. С глубокой, искренней печалью мы провожали Вайжгантаса, мучительно чувствуя, что больше не встретим таких людей, каким был покойный.

В начале 1933 года в Германии пришел к власти Гитлер. Теперь я вспомнил кривоногого лысого человечка на станции под Мюнхеном. Тогда первый увиденный мной нацист грозил, что уничтожит французов и евреев. Теперь громилы в коричневых рубашках, со свастикой, которых мы видели в Мюнхене начинают править Германией. Не означает ли это, что в Европе начинается новая эпоха, эпоха жуткого насилия, преследований и войн?

Литовские фашисты ликовали. Им казалось, что теперь, когда в соседнем большом государстве у кормила власти стоят похожие на них деятели, их позиции станут прочнее. Но из Германии шли страшные вести. Гитлер далеко превзошел всех своих предтеч. Горели на кострах книги, и Оскар Мария Граф, с которым мы когда-то виделись в Мюнхене, теперь писал: «Сожгите меня! Опираясь на всю свою жизнь и на все свои писания, я имею право требовать, чтобы мои книги были отданы чистому пламени костра и не попали в кровавые руки и испорченный мозг коричневых убийц.

Сжигайте творения немецкого духа! Дух останется неугасимым, как ваш страшный позор!»

Уже сидел в тюрьме Казис Борута, хоть поначалу он и избежал ее. Охранка все-таки дорвалась до него, решив отомстить за «старые грехи» и за антифашистский альманах «Труд»… Монтвила, на какое-то время выйдя из тюрьмы, но не получив в Каунасе работы, уехал в Кретингу работать в типографии. Мы обрадовались, увидев первый маленький его сборник, с трудом пропущенный цензурой, — «Ночи без ночлега». Заглавие точно и красноречиво свидетельствовало о трагическом положении преследуемого поэта…

Юстас Палецкис печатал в «Культуре» отрывки из книги путевых впечатлений «СССР — нашими глазами».

А мы с Цвиркой, обложившись всем доступным материалом, в том числе и советскими журналами, в читальне Каунасского университета писали памфлет. Он казался нам просто необходимым. В Литве были люди, которые пытались изобразить Гитлера как спасителя Германии и Европы от большевизма. А мы в своей книжице «Адольф Гитлер, карьера диктатора» стремились раскрыть истинное лицо гитлеризма — поджигателя войны, ярого врага культуры, пропагандиста расовой и национальной ненависти. Мы работали увлеченно и управились в несколько дней. Книжица, к счастью, еще могла быть напечатана, ее многие читали. Подписали мы ее псевдонимом.

Гитлеровские идеи начали проникать и в Литву, разумеется прежде всего в Клайпедский край. Из Клайпедской городской библиотеки были изъяты книги Людвига Ренна, Лиона Фейхтвангера, Эгона Эрвина Киша, Томаса и Генриха Маннов и даже Джека Лондона. Коричневая чума проникала и в нашу страну. Лишь спустя некоторое время Литовское общество писателей выразило довольно мягкий протест против этого проявления варварства — изъятия антифашистских книг…

В это угрюмое время особенно много значили дружба, семья. Летом мы с женой уехали на взморье. В Паланге остановиться не могли — не хватило денег. По чьему-то совету мы нашли комнатку в рыбацкой избе, в деревне Ванагупе, в нескольких километрах на север от Паланги. Совсем рядом шумел лес, полный золотых сосен и малахитовых елей, за ним открывалась белая полоса пляжа и дальше пенистое, сверкающее на солнце море. Лето казалось нам молодым и веселым. Целыми днями я бродил с женой у моря. Мы доходили до Паланги и возвращались обратно, в безмятежную деревню, где видели рыбаков, их сохнущие сети, большие, просмоленные лодки. Мы купались, загорали, потом возвращались в избу, садились по обе стороны стола и так сидели целыми часами, всей душой чувствуя, что эти часы больше не повторятся и что нам никогда не забыть их — в какую бы жизненную бурю мы ни угодили.

Жили мы простой жизнью, пили молоко, ели ягоды, камбалу и другую бесхитростную рыбацкую еду, которая казалась нам очень вкусной. На взморье дул теплый ветер, лес пах смолой и ягодами, из-под ног изредка, извиваясь, уползал скользкий уж.

Мы были очень счастливы.

Мы радовались, когда в это лето дождались гостей. Однажды, из Паланги пешком пришла Саломея Нерис. Она не нашла нас дома, но потом встретила на пляже. Мы долго гуляли с ней и разговаривали…

Приехав в рыбацкую деревню, я чувствовал себя первооткрывателем — вот где я увидел новую жизнь, борьбу человека со стихией, ремесло, которого я не знал раньше, живя в деревне! Да и люди, думалось мне, здесь особенные, отважные, сильные, энергичные. В первое же утро, гуляя по деревне, я встретил немало рыбаков, мужчин и женщин, — одни сушили сети после ночного лова, другие нанизывали на удочки наживку, третьи смолили лодки или поднимали паруса. Я здоровался с ними, как мне казалось, вежливо, а они, не поднимая головы от работы, однообразно отвечали:

— Добрый день, добрый день… — и все.

Я расспрашивал их о погоде, о лове, об их работах, но ответы получал все такие же односложные, скучные. Мне никак не удавалось подружиться с рыбаками.

Наконец я решил действовать другим способом. Сходив в Палангу, я купил бутылку водки. Свою хозяйку попросил достать копченого угря и поджарить камбалы. К вынесенному во дворик столу я пригласил нескольких рыбаков, живших по соседству, которых видел каждый день. Они пришли, тихо сели, тихо поднимали рюмки, тихо откусывали рыбу.

Выпив, они изменились — повеселели, стали разговорчивее, а один из них сказал:

— Так вы, господин, ничего… А мы-то думали…

— Что ж вы думали?

— Мы-то думали, что вы шпик из Каунаса, господин…

Я просто рот разинул. Этого только не хватало!

— Мы-то думали, что вы шпионить приехали…

— А зачем мне шпионить?

— Мало ли теперь всяких шляется, — говорил рыбак. — Все разнюхивают, как мы спирт контрабандой возим из Данцига…

Я рассмеялся.

— Знаете что, уважаемые, — сказал я им, — занимайтесь вы своей контрабандой сколько угодно… Не мое это дело…

Дружба с рыбаками с этого дня стала теснее. Во всяком случае, они хоть не отводили глаз и приветливее отвечали на расспросы…

Летом я получил известие, что Клайпедская литовская гимназия имени Витаутаса Великого ищет учителя по литовскому языку и литературе. Приехав в Клайпеду, я зашел к директору. Да, им нужен молодой, энергичный учитель. Гимназия находится в ведении не каунасского Министерства просвещения, а местного совета. «О, — подумал я, — здесь, без сомнения, будет привольней. Никто не станет тянуть тебя в таутининки или в шаулисы».^[92]

 Кроме того, в Клайпеде учредили новое учебное заведение — Институт торговли, который тоже нуждался в преподавателе литовского языка.

И вот в Каунасе я прощаюсь со своей комнаткой и передаю ее своему лучшему другу Пятрасу Цвирке. Беру чемодан, любимые книги и, собираясь уходить, говорю:

— Пока я жил здесь, как видишь, женился… Желаю тебе того же самого, тем более что девушка у тебя уже есть… И не забудь, что я вас сосватал…

— Ну, ну, не хвастайся, — говорит Пятрас. — Без нашего обоюдного желания все равно ничего бы не вышло.

— Так-то оно так, но если бы не я…

И правда, когда я познакомился с сестрой своей жены, подвижной привлекательной студенткой Художественного училища, коротко стриженной, похожей на мальчика, я в шутку начал ей рассказывать, что ею очень интересуется один мой товарищ. Да и Пятрасу я не раз говорил, какая это замечательная девушка. Когда они встретились, они сразу подружились, и эта дружба, через год после нашей свадьбы, тоже кончилась свадьбой. Таким образом, мы с Пятрасом стали не только друзьями, но и свойственниками. В его жизни, как и в моей, эта крохотная комнатка с зарешеченным окном сыграла большую роль.