Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны

— А вам что? Где видела, там видела… Ночь долгая, а земля велика…

— Ну, и обставились же вы здесь секретами! — качая сивою головою, укорил, почти с оскорблением в голосе, Зверинцев. — Нечего сказать, — сторонушка стала! Уж на что ты, Анисья, всегда была бесхитростная простыня, и тебя не узнать… ишь, бельма-то — словно занавесила!.. Только ты не старайся понапрасну: я не дурак, а секрет твой не больно мудреный. Что Виктория Павловна водится с вашею сектою — или как там ее прикажете называть? мне все равно! — я уж знаю. Но как же это она так себя не бережет — в этаком-то дурном состоянии своего здоровья выходит к вам в лес, на ночное моление?

Анисья, слыша Михайла Августовича настолько осведомленным, вздохнула, точно у нее гора свалилась с плеч, и отвечала уже гораздо свободнее:

— Давно не бывала, а нонче пришла — нарочно, чтобы меня найти и к вам послать…

— Гм? значит, вы видаетесь? — опять перебил Михаил Августович, — а как же я слыхал, будто тебя новый правосленский хозяин не велел на выстрел подпускать к усадьбе?

— Мало ли что он велит, красноносый! — равнодушно отвечала Анисья, качая, как медведица, могущественное тело свое. — Врущий он — врущий и есть. Командир он, что ли, мне? Посчастливилось дурню: обзавелся женою, — ну, женою и командуй, коли дается, а я — нет, брат, я тебе — не венчанная: девка, вольный казак… Это барыня сблажила, от большой своей совести, — много ему воли против себя дала, а на меня — налегай, да с отладочной: подвернешься в нелегкий час, то и ребро пополам… Как жили мы с ним в Правосле, он был управляющий, а я при нем за управляющиху, тогда не очень-то он у меня смел безобразить: щупа-глупа, а унимала в лучшем виде… пробовал он тоже ручки-то моей не раз… знает, сколько в ней весу.

Она захохотала, густо, медно, точно зазвонила в колокол, но, отсмеявшись, продолжала серьезно, даже торжественно:

— Как же бы мне с барыней моей не видаться? Слава тебе, Господи, я ей верная слуга, тетенька-покойница меня, еще девчонкою, в дом, взяла, а — что мы вместе бедовали то, Го-о-осподи!.. Этакой приверженной, как я, — был ли еще когда друг у барыни, да и не будет!.. Чего нам не видаться-то? К красноносому, что ли, она меня ревновать будет? Так, по мне, дал бы Бог его век не видеть. Да, поди, и она, хоть не показывает вида, приняла на себя послушание и усильствует над собою, а тоже не заплакала бы, кабы луканька провалил его сквозь землю…

— А очень в послушании? — угрюмо спросил Зверинцев.

Анисья недоуменно развела руками, красными, будто она сейчас свеклу чистила:

— Как в чем… На хозяйство, деньги — глаза закрыла: все ему предоставила, будто и не ее… Себя самое— тоже хоть по суставчику разойми, она словечка не пикнет… Ну, а вздумал он как-то раз Феничку за ухо взять, и, ежели правду вам сказал, то стоило, потому что напроказила, — так Виктория Павловна такую бучу подняла, мало-мало его из дома не выгнала… Только уж, что Любовь Николаевна Смирнова тогда три дня в Правосле прожила, так, вместе с Василисой, уговорили. Да отец Экзакустодиан из Питера прислал телеграмму, чтобы беспременно помириться и жить в совете… А Феничку, все-таки, после того не захотела держать дома: отвезла в Дуботолков, к барышне… как бишь ее? Балабоневская, что ли…

— Вот тоже, — добавила она, подумав, отчего брови ее всползли по низкому лбу почти к самым волосам, — что она с сектою… Ему это нож вострый, потому что — хотя мы и не скрываемся, а все же не совершенно дозволенные, и — которые попы за нас, которые против, которое начальство говорит: пущай, а которое грозится: дайте срок, мы вас ужо! А у него, красноносого-то, становой первый друг и все попы кругом, которые наши ненавистники, тоже приятели… Настращали его, — дрожмя дрожит: ну, как придет из Питера бумага, чтобы нас порешить и в Сибирь услать? А уж ему известен барынин характер: если что стрясется, она в беде дружков не покинет, уйдет за нами, куда Бог велит. И, при всем том, не смеет не то, что запретить, — словечка против не молвит… Потому что Виктория Павловна сразу ему язык отрезала: это, — говорит, — не ваше дело, прошу в мою душу носа своего не совать… Ну, и аминь ему… Заюлил, запрыгал… Витенька, Витенька… да я… да что же я?.. То-то! Молодец против овец, а против молодца сам овца… Теперь — только на Василису зыркает волчьими глазами, когда жена не видит: воображает, будто от нее все зло идет, — так бы и разорвал ее в мелкие клочья… Да и то не очень смеет, потому что опять-таки — через секту только и привалило ему это счастье, что Виктория Павловна выбрала себе судьбу — пойти за него замуж. Кабы отец Экзакустодиан не приказал, не видать бы ее ему, красноносому, как своих ушей…

— Значит, она этого вашего Экзакустодиана — действительно— решительно во всем слушает? — спросил Зверинцев, дергая усы на красном, воспаленном от бессонной ночи, лице и тупя в землю полные гневной печали, потемневшие глаза.

Анисья уставилась на него с невыразимым изумлением:

— А как же его не слушать? — медленно произнесла она, — чать, он с неба…

— А не из острога?

Громадное лицо Анисьи все вспыхнуло гневным заревом:

— Врущий ты — врущий и есть! — резко ругнулась она, — только, что давно знакомы, да человек вы хороший, а то не стала бы больше и говорить с вами…

— Ну, ладно уж, ладно, — смутился Зверинцев, — больше не буду… считай, что я насчет острога ничего не сказал… И, наконец, что ж такое? Я, ведь, не ваш брат, сектант, человек мирской… в пророков, которые с неба приходят, не очень-то верю, а мало ли шляется по Руси самозванцев и пройдох, которые промышляют святыми словами…

— Отец Экзакустодиан, — учительно проговорила Анисья, и грубые черты ее опять просветлились торжественным умилением, — не пройдоха… врущий ты, врущий и есть… Его бесы боятся, ему люди радуются, ему анделы друзья… вот он какой человек… Василису пламенный змей пятнадцать годов держал в крепости, блудом терзал, все нутро ей сожег, — оттого она и в лице почернела, коли видел… И — из себя красивая, а, ежели близко к ней сидеть, то от нее тянет дух нехороший, потому что кипит еще в ней яд-то змеиный, и черева, им спаленные, в ней, понимаешь, еще не зажили, гниют. Уж она и духами, уж она и мылами, — нет, пышет из нее неуемный демонский дух… Что ее лечили, что отчитывали, — ничего не помогало… На всем свете только одного Экзакустодиана и боится этот ее змей, от икон чудотворных не бежал, над мощами смеялся, а — как помянет ему Василиса Экзакустодиана — он хвост-то и подожмет и, глядишь, нету его… А ты — из острога! Врущий ты, врущий и есть!

— Ты про меня послушай! — воскликнула она с азартом, в перебив замечанию, которое хотел сделать Зверинцев, но не успел и рта открыть. — Как привела меня Василиса к нему под благословение, я дрожала, как осиновый лист. Потому — ну, сам же ты знаешь, милый человек, какова моя жизнь, пристойно ли мне смотреть святому человеку в провидящие его очи?.. А, как глянул он на меня, веришь ли, будто согрел: сразу весь мой страх и стыд прошли: нет, — думаю, — этот меня не обидит… Трясусь вся, плачу, а боязни нет, и только радостно, что его вижу, и охота — ну, просто, скажу тебе, словно бы, вот пить очень хочется, жаждою палит, и к воде ручьевой тянет, — услышать, что он мне скажет… — Ты, — говорит, — девка? блудом живешь?.. Слышу, — другому, за такие слова, не знаю, что сделала бы, а от него нисколько не обидно, и сама отвечаю: — Грешна, батюшка, девка, кормлюсь от греха человеческого… А он, ничего мною не брезгуя, положил мне руку на плечо: — Ну, ничего, — говорит, — не сокрушай сердца, не отчаивайся: пред Богом и девка человек… И пошел прибирать от Писания… Мария Египетская, — говорит, — либо взять хоть бы святую Пелагею, — были не лучше тебя, да восхотел Господь прославить свою великую милость — и спас, очистил, возвеличил, во святыню возвел… Восхощет, так и тебя взыщет, на путь наведет… А не взыщет, то, стало быть, угодно Ему, чтобы оставалась ты, какая есть. Ему, ведь, сестрица милая, всякие люди нужны: кто во славе, кто в унижении, кто в святости, кто в грехе… А — кому что как Им суждено — это, говорит, не нашего ума дело: Ему виднее, Его нам не перемудрить… — Батюшка, — плачу я, а как мне теперь быть с тем ужасным грехом моим, что я, окаянная, много рожала, а детей теряла?.. И вот опять — поди же ты, Михайло Августович, говори, что он простой человек! — этот свой грех я, может быть, только в подушку шептала темными ночами, на исповеди не всякому попу каялась, а тут — кругом народ стоит, смотрят на меня во все глаза, а я во весь голос каюсь, и ничуть мне не страшно, и на сердце уж такая-то ли свобода и легкота… И — хоть ты меня сейчас под все казни веди, пойду, веселешенька, и ни чуточки мне никого и ничего не страшно… Он, знаешь, этак, потемнел было глазами, личико как бы судорогою дернулось, и ручка его святая у меня на плече задрожала… — Нехорошо ты это делала — говорит, и голос такой, знаешь, глухой, толстый, — вперед остерегись: великий грех, из всех на земле величайший. Богу люди нужны; кто истребляет семена, тот жатву истребляет… а жатва-то Божья близится! Не замедляй же ее, это дело бесовское. К своему, божескому, Бог людей людьми же ведет, а дьявол пакостит и мешает, чтобы не дошли мы: вводит нас во всякий друг против друга грех и вред — вот, даже до человекоубийства… Вперед — строго тебе заказываю: этим не греши. Пошлет Бог тягость, — терпи, неси, роди, корми. А — что было — что же с тобою теперь делать? Уповай: Бог попустил, Бог и простит, — без воли Его и волос не падет с головы человека, так разве бы не защитил Он утерянных младенцев от матери неразумной, если бы не было на то Его попущения?.. Отпущаю, говорит, тебе великий грех твой именем Христовым… Живи, веруй в Его святую милость да побольше молись… Потом обернулся к людям, которые стояли: