Мельмот скиталец

«Ваша дочь привязалась к своей религии, как к материнскому молоку, да иначе оно и быть не могло, ибо наше родовое дерево было посажено на истинно католическую почву и каждая его веточка именно на ней должна либо расцвесть, либо погибнуть. Для новообращенной — а отец Иосиф хочет, чтобы я так ее называла, — дочь ваша — побег, подающий надежды, и можно только пожелать, чтобы побег этот расцвел в лоне пресвятой церкви; для язычницы же она так послушна, смиренна и в ней столько девической мягкости, что примерным поведением своим, скромностью и добродетелью она вполне удовлетворяет меня, и матери католических семейств не вызывают у меня ни малейшей зависти. Напротив, иногда я просто жалею их, видя даже в девушках, получивших самое лучшее воспитание, — проявления легкомыслия, неимоверного, бросающегося в глаза тщеславия и опрометчивого стремления как можно скорее выйти замуж. У дочери нашей ничего этого нет — ни в поведении ее, ни в мыслях. Говорит она мало, а раз так, то, значит, она не может и много думать: она не предается никаким легкомысленным мечтам о любви и поэтому вполне может составить ту партию, которую вы для нее избрали.

Дражайший супруг мой, я хочу, чтобы ты обратил внимание на одно обстоятельство и, узнав его, хранил в тайне как зеницу ока, — дочь наша повредилась умом; не вздумай только сказать об этом дону Монтилье, будь он даже прямым потомком самого Кампеадора [459] или Гонсало из Кордовы [460]. Умственное расстройство ее ни в какой степени не помешает ее замужеству и ничего в нем не изменит, ибо, да будет тебе известно, оно проявляет себя лишь по временам, и притом в такие часы, когда самый ревнивый мужчина и тот ничего не заметит, если ему кто-нибудь не скажет об этом заранее. Ей взбредают на ум странные причуды; она, например, начинает утверждать, что еретики и язычники не будут прокляты навеки (да хранит нас от этого господь!), что совершенно очевидно проистекает от ее безумия, однако супруг ее, доведись ему все проведать, как истый католик сумеет справиться с ее недугом с помощью церкви и своей супружеской власти. Чтобы ты лучше мог узнать всю правду о том, о чем я сейчас с тяжелым сердцем тебе сообщаю, и все святые, и отец Иосиф (который не даст мне солгать, ибо он в некотором роде направляет мое перо) тому порукой, что дня за четыре до того, как нам уехать из Мадрида, когда мы с ней отправились в церковь, и, поднимаясь по лестнице, я собиралась подать милостыню нищей, что стояла закутанная в плащ и держала в руках обнаженного младенца, дабы возбудить этим в людях сострадание, дочь моя схватила меня за рукав и прошептала: „Матушка, не может быть, что это ее ребенок, посмотрите, сама она прикрыта, а он обнажен. Будь она действительно его матерью, она прежде всего прикрыла бы его, а не куталась бы сама“. Оказалось, что так оно и было: впоследствии я узнала, что эта несчастная взяла ребенка у другой, еще более жалкой женщины, и милостыня, которую я подала, пошла в уплату за день найма; однако все это ни в коей мере не опровергает того, что дочь наша не в своем уме, ибо свидетельствует о том, что она не знает обычаев и нравов нищих в нашей стране, а равно, в известной степени, и о том, что она сомневается в пользе, приносимой подаянием, отрицать которую, как тебе известно, могут одни лишь еретики или безумцы. Есть еще и другие весьма прискорбные доказательства ее умственного расстройства, которые замечаются каждый день, однако, не желая изливать на твою голову столько чернил, — отец Иосиф хочет, чтобы я называла их словом atramentum [461], — добавлю к этому всего несколько подробностей, чтобы вывести тебя из дремоты, в которую легко могло наподобие зелья повергнуть тебя мое навевающее сон послание».