Семейство Какстон

Скилль приподнял руки, подобно человеку, которому удалось вынырнуть из-под воды. Но отец явился с Карлом Великим, паладинами и всем прочим! и тут он был в полной мере красноречив. Какую представил он картину необузданных и запутанных начал общества в его варварском состоянии. На том самом месте, где шла речь о мощной длани Великого Франка, распределявшей народы и закладывавшей основания нынешней Европы, Скилль решительно растерялся: на него нашол столбняк, но он как-бы ухватился за соломенку, услышав слово «крестовые походы», и пробормотал:

– Тут что вы скажете?

– Что я скажу! – воскликнул отец; и вы-бы подумали, что поднялся океан. Отец только слегка коснулся второстепенных доводов в пользу крестовых походов и бегло упомянул о свободных художествах, распространенных в Европе через это нашествие на восток, как оно послужило просвещению, дав исход грубым и необузданным порывам рыцарства, внеся в общество начало разрушения феодальной тирании, освобождения общин и уничтожения рабства. Но самыми живыми красками, как бы заимствованными им у самого неба востока, описал он обширное распространение магометанства, опасность, которой угрожало оно Европе христианской, и вывел Готфридов, Танкредов и Ричардов, как необходимые следствии союза века с необходимостью против страшного успеха меча и Корана.

– Вы называете их безумцами, – воскликнул отец, – но неистовство наций – политика судьбы. Почем вы знаете, что, не будь этого страха, распространенное воинами, шедшими на Иерусалим, луна водрузилась-бы на одних тех владениях, которые Мавры отняли у Родрика. Еслибы христианство у крестоносцев было страстью менее сильной, и эта страсть менее воодушевила-бы Европу, почем вы знаете, что вера Арабов, не заложила-бы своих мечетей на форуме Рима и на площади Парижской Богоматери?

Отец замолчал. Скилль не подавал признака жизни.

– Таким же образом, – продолжал м. Какстон спокойнее, – если новейшие войны приводят нас в затруднение, и мы не умеем отыскать пользу, которую извлечет из их зол мудрейшее Существо, наше потомство за-то так же ясно поймет их назначение, как мы теперь видим перст Провидения над холмами Марафона, или в побуждениях Петра-пустынника к битвам в Палестине. Если же мы даже и допустим зло от войны для современного ей поколения, не можем мы по-крайней-мере опровергать ту истину, что многие из добродетелей, составляющих украшение и силу мира, обязаны своим началом войне.

Здесь Скилль начал подавать кое-какие знаки жизни, как вдруг отец опять обдал его одним из тех великолепных цитатов, которые всегда держала в запасе его неимоверная память.

– Не без основания выведено из этого одним философом, чрезвычайно-искусившимся по-крайней-мере в практической опытности (Скилль опять закрыл глаза и сделался бездыханен), замечание, что странно вообразить себе, что война – страсть самых возвышенных умов. В-самом-деле война наиболее скрепляет узы товарищества, в ней наиболее оказывается взаимная привязанность, потому-что героизм и филантропия почти одно и то же. [29]

Отец замолчал и задумался. Скилль, если, может, и был жив, но по-видимому счел за благоразумное притвориться несуществующим.

– Я никак не спорю против того, что обязанность каждого из нас не пристращаться к тому, на что мы должны смотреть преимущественно как на грустную необходимость. Вы сказали правду, мистер Скилль, война зло, если кто под пустыми, предлогами отворяет двери храма Януса, этого свирепого бога!

М. Скилль после продолжительного молчания, посвященного им на приведение в исполнение самых-простых средств к оживлению утопленников, как-то: приближения к огню в полу стоячем положении, осторожных оттираний отдельных членов и обильных приемов известных теплых возбуждающих средств, приготовленных для него моею сострадательною рукою, потянулся, и слабо произнес:

– Короче, чтоб не продолжать этого рассуждения, вы бы пошли на войну для защиты вашего отечества. Стойте, сэр, стойте ради Бora! Я согласен с вами, я согласен с вами! но ксчастью мало поводов думать, чтобы какой-нибудь новый Бонапарт стал оснащать суда в Булоньи, чтоб напасть на нас.

– Я в этом не уверен, мистер Скилль (Скилль опять упал в свое кресло, с явным выражением ужаса на лице). Я не часто читаю журналы, но прошедшее помогает мне судить о настоящем.

Затем отец мой серьезно советовал Скиллю прочесть со вниманием известные места Фукидида, относящиеся к началу Пелопонезской войны (Скилль выразил головою знак совершенного согласия), и вывел остроумную параллель между признаками, предшествовавшими той войне, и его ожиданием близкой войны, выводимым из последних гимнов в честь мира. И после многих дельных замечаний, служивших к тому, чтоб показать, где именно дозревали семяна войны, он заключил следующими словами:

– Поэтому, рассматривая этот вопрос со всех сторон, я полагаю, что всего благоразумнее сохранить в себе на столько воинственного духа, чтоб не считать за несчастье, если нам придется сражаться за наши ступки, за наши акции, земли, замки, и все прочее. Должно, конечно, рано или поздно придти время, когда весь мир будет прясть бумагу и печатать узоры на коленкоре; мы его не увидим, Скилль, но этот юный джентльмен в колыбели, которому вы недавно помогли увидеть свет божий, доживет до этого.

– И если это случится, – заметил дядя, в первый раз прерывая свое молчание, – если это за алтарь и очаг…

Отец укусил себе губу, потому-что видел, что попался сам в сети своего собственного красноречия.

Роланд снял со стены шпагу своего сына, подошел к колыбели, положил ее с ножнами возле ребенка, и обратил на всех нас умоляющий взгляд. Бланшь инстинктивно наклонилась над колыбелью, как-будто для того, чтоб защитить новорожденного, но ребенок, проснувшись, отвернулся от неё, и, соблазнившись блеском рукоятки, схватил ее одной рукою, а другою, улыбаясь, показал на Роланда.

– Под тем условием, как сказал батюшка, – заметил я нерешительно: – за очаг и алтарь.

– И даже в этом случае, – заметил отец, – присоедини щит к мечу! – и по другую сторону ребенка он положил роландову Библию, омоченную столькими святыми слезами.

Все мы стояли вокруг юного существа, сосредоточивавшего в себе столько надежд и опасений, рожденного для битвы жизни, будь это в войне или в мире. Младенец, не знавший, что сковало уста наши молчанием и вызвало на глаза слезы, сам от себя оставил блестящую игрушку, и обнял своими рученками Роланда.

– Герберт! – шептал старик, а Бланшь тихонько вынула шпагу, но оставила Библию.