Зеленый Генрих

Южные греческие картины сменились северной немецкой сказкой — началось шествие горного короля. Горы из бронзовых уступов и кристаллов были сооружены на его колеснице, и на них покоилась гигантская фигура в мантии из серого меха. Белоснежная борода и волосы рассыпались до бедер и волнами окружали их. На голове короля сверкала золотая корона с высокими зубцами. Вокруг сновали в пещерах и ходах крохотные гномы. Это были настоящие маленькие мальчики. Но горного духа, карлика, стоявшего впереди на колеснице со светящейся лампой рудокопа на голове и с молотком в руке, изображал совершенно взрослый художник, который был ростом едва ли трех пядей, но изящно сложен, с чистым, мужественным лицом, голубыми глазами и белокурой бородой клином. Этот карлик, словно вышедший из волшебной сказки, отнюдь не был какой-нибудь музейной диковинкой; нет, то был опытный, прославленный мастер, живое свидетельство того, что широкий круг деятелей искусства охватывал не только все ветви большого народа, но и все формы физического бытия.

Позади горного короля на той же колеснице стоял чеканщик, который из серебра и светлой меди отбивал небольшие жетоны на память о празднестве. Дракон выплевывал их в звонкий таз, а два пажа, по имени Золото и Серебро, бросали блестящие медальки в толпу зрителей. Наконец, позади один-одинешенек плелся шут Гюлихиш и печально потряхивал пустым кошельком.

А по пятам хромого шута двигалось в прежнем порядке все великолепное шествие: опять прошли цехи, старый Нюрнберг, император и империя, сказочный мир, во второй раз и в третий раз, и все время Люс шел подле колесницы Венеры, а позади шагал внимательный Эриксон; Агнеса же, которой в ее густом лесу не было видно, что происходит, то растерянно озиралась вокруг, то грустно опускала глаза.

Теперь все участники представления расположились тесным строем и запели звучную праздничную песню, выражая в ней свою преданность настоящему королю, власти которого подчинялся весь этот мир сновидений. Длинное шествие продефилировало перед собравшейся в ложе королевской фамилией, затем крытыми переходами направилось во дворец и проследовало по его залам и коридорам, также наполненным зрителями. Довольный и даже веселый монарх, который во всем этом шуме и блеске многоцветного празднества мог в известной мере видеть вознаграждение собственных заслуг, восседал на золотом кресле среди своей семьи и присматривался к той или иной группе проплывавшей мимо него процессии, иногда обращаясь с шуткой к отдельным участникам.

Когда я приблизился к нему, то вспомнил, что у меня с ним есть кое-какие счеты. Незадолго до того я шел в сумерках по тихой улице, чтобы, по совету пьяненького смотрителя мер и весов, скромно пропустить вечерний стакан вина. Мне повстречался незнакомый худощавый человек, который шел быстрым шагом, но когда я, не обратив на него внимания, хотел пройти мимо, внезапно остановился и спросил меня, почему я не оказываю ему должную честь. Я с изумлением посмотрел него. А он уже сорвал с моей головы шляпу, сунул мне ее в руки и сказал: «Разве вы меня не узнаете? Я король!» — после чего удалился в полумраке.

Я водворил шляпу на место, с еще большим недоумением поглядел вслед исчезавшей тени и не знал, как ко всему этому отнестись. Наконец я решил, что если это шутник, позволивший себе глупую выходку, тогда моя честь не затронута; если же это и в самом деле король, тогда — тем более. Ибо, раз королей нельзя оскорбить, то и они не могут оскорбить или унизить, поскольку их личный произвол нарушает всякую обычную связь событий.

Проходя теперь мимо него, я сразу увидел, что это и в самом деле был король. Пользуясь той свободой, которой располагают шуты, я выскочил из рядов, подошел и, подставляя ему голову, весело крикнул:

— Эй, братец король! Что ж ты не срываешь с меня шляпу?

Он пристально посмотрел на меня, очевидно, все вспомнил и сообразил, что под шляпой я подразумеваю чертополох и остролист, о которые он мог уколоться. Но он не сказал ни слова, а только с улыбкой захватил кончиками пальцев два торчавших зубца с бубенчиками на моем колпаке, тихонько поднял его так, что я опять оказался перед ним с обнаженной головой, и медленно опустил колпак на место. Тогда я увидел, что здесь больше ничего не выйдет, оставил свою затею и побрел дальше.

Спускаясь по парадным лестницам, двигаясь по сводчатым галереям и колонным залам, через площади, освещенные горящей смолой и заполненные колышащимися толпами народа, художники везде проходили мимо своих произведений; наконец шествие закончилось в большом, предназначенном для празднеств здании, помещения которого были приготовлены и украшены для дальнейшей программы. Самый большой зал был приспособлен для банкета, игр и танцев, притом полностью в стиле изображаемого века. Для отдельных групп были предназначены ниши и комнаты, убранные наподобие садов. Когда общая трапеза уже была в полном разгаре, сразу же во всех концах начались танцы и игры. В одном из меньших залов мейстерзингеры устроили при открытых дверях «школу пения». По обычаям цеха, посетители школы состязались здесь в вокальном искусстве, и певцы провозглашались мастерами. Исполнявшиеся стихотворения содержали главным образом взаимные нападки на те или иные направления в искусстве; в них авторы высмеивали высокомерие и причуды людей, сетовали на общественные пороки, а также восхваляли то, что неоспоримо, общепризнанно. Это было как бы общее сведение счетов, — каждое направление, каждая школа имели среди певцов своего представителя, владевшего заранее заготовленными формулами. В том виде, в каком преподносились живые сатирические стихи, содержание их звучало чрезвычайно странно. Певцы однообразно бубнили свои деревянные вирши, однако каждого из них вызывали отдельно, объявляя новый мотив. Тут пели на мотив страстной жалобы Орфея [150], на желтый мотив львиной шкуры, на черный мотив агата, на ежовый мотив, на мотив закрытого шлема, на высокий горный мотив, на мотив кривых зубцов бороны, на гладкий шелковый мотив, на мотив соломинки, на острый мотив шила, на тупой мотив кисточки, на синий берлинский мотив, на рейнский горчичный мотив, на мотив блеска церковных колоколов, на кислый лимонный мотив, на вязкий мотив меда и так далее, и каждый раз раздавался громкий хохот, когда после таких пышных возвещений все снова и снова слышалось прежнее унылое треньканье шарманки. Некоторые певцы, избирая тему, пользовались всем, что было у них перед глазами. Так, некая благородная дама, согласно исполняемой ею роли, надменно отказала сапожнику в танце, и тот отомстил ей громким восхвалением снисходительности многих высокопоставленных дам, у которых легко добиться успеха, если знать, как приступить к делу. На это отозвался дубильщик, подняв старинный вопрос о том, дерзость или скромность скорее приводит к цели. И, наконец, один свечник объявил женщин такими существами, которые всегда готовы предпочесть доступную форму общения с ними, если невозможна иная.

Госпожа Венера, которая с частью своей свиты посетила школу пения, не могла слушать столь грубые речи. С деланным негодованием она поднялась и удалилась в один из боковых покоев, где находился ее двор, включавший в свой состав еще двух или трех миловидных женщин. В соседней, увитой зеленью нише расположились охотники, и несколько юных нимф составляли свиту их богини Дианы. Но нередко нимфы оставляли ее одну, уносясь в танце со своими удалыми партнерами-охотниками. Поэтому я часто садился около Дианы и старался по возможности скрасить одиночество покинутой девушки разговором и обычными мелкими услугами, пока не произойдет желанный поворот. Эриксон приходил и уходил. Из-за своего наряда «дикого человека» он не мог ни танцевать, ни садиться слишком близко к женщинам. Роль эту ему пришлось взять на себя в самые последние дни, в силу возникшей необходимости, и он согласился на нее не слишком неохотно, — она несколько отдаляла его от Розалии, и, таким образом, их отношения не получали преждевременной огласки. Розалия была с этим согласна. Теперь он готов был пожалеть о том, что допустил такое положение, видя, как Люс то и дело подсаживается к его даме, как она смеется, шутит, сияет приветливым оживлением и подзадоривает развлекающего ее изменника милыми в своей наивности вопросами, он же, ослепленный, не замечает недосягаемости уверенной в себе женщины. Ни он, ни Эриксон не видели как бы случайного, беглого, но довольного взгляда, которым она посреди разговора провожала фигуру «дикого человека», когда тот проходил мимо на почтительном расстоянии.