Госпожа Бовари

стей! Ты для меня все. И я тоже буду для тебя всем – я заменю тебе семью, родину, буду заботиться, буду любить тебя.

– Какая же ты прелесть! – сжимая ее в объятиях, воскликнул он.

– Правда? – смеясь расслабленным смехом, спросила она. – Ты меня любишь? Поклянись!

– Люблю ли я тебя! Люблю ли я тебя! Я тебя обожаю, любовь моя!

На горизонте, за лугами, показалась круглая багровая луна. Она всходила быстро; кое-где, точно рваный черный занавес, ее прикрывали ветви тополей. Затем она, уже ослепительно-белая, озарила пустынный небосвод и, замедлив свое течение, обронила в реку огромный блик, тотчас же засиявший в воде мириадами звезд. Этот серебристый отблеск, точно безголовая змея, вся в сверкающих чешуйках, извивался в зыбях вплоть до самого дна. Еще это было похоже на гигантский канделябр, по которому стекали капли расплавленного алмаза. Кругом простиралась тихая ночь. Листья деревьев были окутаны покрывалами тени. Дул ветер, и Эмма, полузакрыв глаза, жадно вбирала в себя его свежесть. Они были так поглощены своими думами, что не могли говорить. К сердцу подступала былая нежность, многоводная и безмолвная, как река, что струилась там, за оградой, томящая, как благоухание росшего в саду жасмина, и отбрасывала в их памяти еще более длинные и еще более печальные тени, нежели те, что ложились от неподвижных ив на траву. Порой шуршал листьями, выходя на охоту, какой-нибудь ночной зверек: еж или ласка, а то вдруг в полной тишине падал созревший персик.

– Какая дивная ночь! – проговорил Родольф.

– У нас еще много будет таких! – подхватила Эмма и заговорила как бы сама с собой: – Да, ехать нам будет хорошо... Но отчего же все-таки у меня щемит сердце? Что это: боязнь неизвестности? Или оттого, что я покидаю привычный уклад?.. Или... Нет, это от избытка счастья! Какая я малодушная, правда? Прости меня!

– У тебя еще есть время! – воскликнул Родольф. – Обдумай! А то как бы потом не раскаяться.

– Никогда! – горячо отозвалась Эмма и прильнула к нему. – Ничего дурного со мной не может случиться. Раз я с тобой, то ни пустыни, ни пропасти, ни океаны мне уже не страшны. Я так рисую себе нашу совместную жизнь: это – объятие, которое день ото дня будет все теснее и крепче! Нас ничто не смутит – ни препятствия, ни заботы! Мы будем одни, совершенно одни, навсегда... Ну скажи мне что-нибудь, говори же!

Он отвечал ей время от времени: "Да... да..." Она теребила его волосы, по щекам у нее катились крупные слезы, и она все повторяла с какой-то детской интонацией:

– Родольф! Родольф!.. Ах, Родольф, милый, дорогой Родольф!

Пробило полночь.

– Полночь! – сказала Эмма. – Наступило завтра! Значит, еще один день!

Он встал, и, словно это его движение было сигналом к их бегству, Эмма вдруг повеселела:

– Паспорта у тебя?

– Да.

– Ты ничего не забыл?

– Ничего.

– Наверное?

– Ну конечно!

– Итак, ты меня ждешь в отеле "Прованс"?.. В полдень?

Он кивнул головой.

– Ну, до завтра! – в последний раз поцеловав его, сказала Эмма и