Канареечное счастье

— Ну что же, не смею удерживать.

И он, должно быть, подумал при этом: вот, вот она, нынешняя молодежь. Ничто им неинтересно. Подумав так, он умилился своему беспощадному анализу, как умилялся не раз в жизни, справедливо считая свой ум строго аналитическим. Прощаясь, однако, с Наденькой, он не преминул ее все же облобызать.

— А ну, позвольте-ка, барышня милая, — проговорил он, — позвольте запечатлеть на ваших девичьих щечках отеческий поцелуй.

Растопырив руки, он заключил в свои объятия Наденьку.

— Эх, завидно даже смотреть, — сказал седенький старичок. — Меня никогда так барышни не целовали. А уж на что, кажется, добрый молодец.

И он не засмеялся, но заскрипел, как сухое дерево на погосте.

— Слава Богу, — облегченно вздохнул Кравцов, когда они с Наденькой выбрались наконец на улицу.

Наденька рассмеялась. Она взяла его под руку и, все еще смеясь, заглянула ему снизу в лицо.

«Ластится теперь, — подумал Кравцов. — А там все время кокетничала с тем…»

Он удивился сам неприятному и тягостному чувству, подымавшемуся у него в душе.

— Ты чем-то недоволен, — сказала Наденька. — Лучше признайся сразу. Терпеть не могу надутых.

Тогда, с присущей ему откровенностью, он сказал ей, что она кокетка, что он, вообще, все видел, что обмануть его невозможно и что у нее…

Но она резко выдернула от него свою руку:

— Может быть, ты ревнуешь? Может быть, ты настолько глуп?.. И я сказала ему всего несколько слов за чаем.

— Ты не несколько слов… Ты с ним целый вечер, — проговорил Кравцов странно задрожавшим голосом. — Все это было так… — он хотел сказать «отвратительно», но почему-то выговорил «отворительно».

— Ну хорошо. Прощай! — сказала вдруг Наденька и повернулась к нему спиной.

Она быстро пошла в ту сторону, откуда они только что пришли вдвоем, поблескивая на ходу лакированными каблучками. Тени бесшумно хлестали ее сзади черными прутьями, пока наконец она не исчезла за поворотом. Кравцов остался один у чужого крыльца, ставшего вдруг язвительно близким. Сквозь раздвинувшуюся гущу деревьев любопытно заглянула луна. Он снял для чего-то шляпу, и теплый ветерок с фальшивой ласковостью пробежал у него по лицу.

Еще с минуту он слышал удаляющиеся шаги. Потом наступила гнетущая тишина. Только над головой дремотно зевнуло дерево да откуда-то издалека донеслось ржавое повизгивание позднего трамвая.

«Неужели конец?» — безнадежно подумал он. И внутренний голос злорадно ответил: «Теперь конец, несомненно». В памяти у него почему-то возникла нелепая фраза: «Наука умеет много гитик». «Да, есть такой карточный фокус, — припомнил он. — Много гитик… Наука умеет. Ах, Боже мой!»

Мысль, что он может ее потерять, потерять навсегда, представлялась ему чудовищной. Он сам теперь казался себе отвратительным и мелочным, как тот лавочник, о котором он думал недавно.

Он медленно побрел мимо спящих домов и, очутившись за поворотом, вдруг остановился снова, бессмысленно глядя на белую, как мел, луну. Она висела высоко над городом, рассыпая по крышам тысячи отражений. Она закругляла верхушки деревьев, словно вырезывая их из черной бумаги. Она выращивала из земли множество бугорков и возвышенностей, может быть, только затем, чтоб шутя прикрепить к ним черные хвостики. Решетки оград покорно легли на землю. Темная выбоина на тротуаре, куда он случайно попал ногой, ухватила его звериной пастью, и Кравцов прошептал: «Черт побери», думая, что теперь уже все равно и что хуже ему не будет. И вдруг он увидел Наденьку, идущую к нему навстречу, но шла она как-то стремительно и еще издали обратилась к нему с совсем неожиданными словами.

— Только такой, как ты, — задыхаясь, сказала она, — только такой, как вы, мог ночью покинуть на улице даму. И вы должны меня проводить, слышите?

У Кравцова от удивления вытянулось лицо.

— Но ведь я… — начал было он.

— Вы должны меня проводить, — перебила она его. — И я говорю с вами строго официально. При малейшей с вашей стороны фамильярности и даже при попытке взять меня под руку я позову полисмена.

— Наденька! — воскликнул Кравцов.

— Вы можете даже идти позади, — сухо проговорила она. — Так будет, пожалуй, лучше. — И тут же она зло объяснила: — Ваша шляпа уже одним своим видом привлекает толпы прохожих. Не шляпа, а какой-то лопух! А туфли… ха-ха! Это шедевр сапожного искусства. Вы, впрочем, и ведете себя подобно сапожнику. Но что же вы стоите, как истукан?

Он не нашелся, что ей ответить, и только снова воскликнул:

— Наденька!

— Меня зовут Надежда Сергеевна, — раздраженно сказала она. — И между нами все кончено. Неужели вам до сих пор это не ясно?

Но он не хотел ничего понимать, он стоял перед ней растерянный и ошеломленный. Наконец он попросил извинить егоза шляпу и туфли. Он сознает сам, насколько Наденьке стыдно идти с ним вместе по улице.

— Но я сэкономлю на чем-нибудь и тогда куплю себе новую шляпу. Даже, пожалуй, так: я буду продавать часть получаемых за уроки консервов. Я, вообще, привык к голодовкам и это для меня совсем пустяк. Что же касается туфель… — Он вдруг удивленно почувствовал на своем плече ее руку. — То я мог бы…

Но маленькая и теплая ладонь зажала ему рот. Потом и другая рука обвилась вокруг его шеи и он услыхал тихое всхлипыванье. Знакомое до жути лицо придвинулось к нему вплотную, и он увидел губы, искривленные судорожной гримасой.

— Я дрянь, дрянь, — разрыдалась внезапно Наденька. — Ах, какая же я мерзкая, мерзкая дрянь!

— Это я дрянь, — поспешил ее утешить Кравцов. — И я был так отвратителен со своей глупой ревностью.

Между ними произошло трогательное примирение.

«Как я только мог усомниться?» — думал теперь Кравцов, почти держа в своих объятиях Наденьку.

А она все еще повторяла:

— Я знаю, что я… я знаю… — Но уже улыбалась сквозь слезы. Наконец, она взяла его под руку. Они пошли, тесно прижавшись друг к другу, и рядом с ними побежала двуглавая тень. Но вот тень, покачнувшись, остановилась.

«Наука… — блаженно подумал Кравцов, — умеет… — и весь мир, закружившись ослепительным диском, растворился в ее поцелуе, — много гитик», — подумал Кравцов, закрывая глаза.

Федосей Федосеевич получил наконец французскую визу. И хотя имя его было слегка переврано и въезд во Францию разрешался собственно какому-то мифическому Федолею (Fedolej Vorotnikoff — стояло в бумаге), но, в конце концов, все это было неважно. Отныне в любой день и час он мог отряхнуть прах бухарестских улиц, и уже одно это сознание свободы, одна эта возможность подобно ясному соколу взвиться и полететь наполнили его восторгом.

— Мой юный друг! — сказал он Кравцову. — Передо мной только одна дилемма: погибнуть в пустыне или вернуться назад богатым набобом. Я, кстати, узнал недавно, что укус рогатой гадюки вовсе не так опасен. И если верить тому, что говорит Фабр о термитах…

Он был переполнен всевозможными сведениями, как честный Бедекер. Названия негритянских сел, имена путешественников и колониальных царьков чередовались у него с латинскими наименованиями трав и животных, деревьев, птиц и цветов. Несколько дней он потратил даже на составление подробного плана, как и откуда ему начать свое путешествие, когда пароход прибудет в Тунис.

— Цветные ленты и бусы я закуплю, пожалуй, в Марселе, — рассуждал вслух Федосей Федосеевич. — Там же, кстати, я приобрету себе пробковый шлем.

Он говорил, расхаживая по комнате из угла в угол, по-наполеоновски заложив назад руки и как-то вновь преображенный. В глазах у него появился мелькающий огонек, и Кравцов припомнил по странной ассоциации виденное им когда-то в детстве желтое казенное здание и на лужайке, внутри ограды, полосатых людей, бродящих туда и сюда. Потом, стирая как губкой это воспоминание, он подумал о том старичке в выцветшей шляпе («Как его… Клопи… Клопин…») и о необычной теории счастья, которую тот ему проповедовал.

— А на Канарских островах, — продолжал говорить Федосей Федосеевич, — разновидность Tamarix canariensis встречается повсеместно. — И тут же, словно угадывая мысли Кравцова, он вдруг разразился классически трезвой тирадой по адресу бесплодных мечтателей. — Мой юный друг, — сказал Федосей Федосеевич. — Мне до тошноты надоела наша исконная русская беспочвенность, вся эта романтика и постоянная погоня за легендарным журавлем в небе, когда проще и целесообразнее получить в руки синицу. Но синицу ведь тоже еще нужно поймать. И я поймаю ее, мой друг. Я ее поймаю где-нибудь в дебрях Африки, за тысячи миль от ближайшей почтовой станции, может быть, у истоков Замбези или на берегах озера Чад. Не подумайте только, что я явлюсь туда в качестве жестокого завоевателя, хитрого и наглого торгаша, все аргументы которого заключены в дуле револьвера. Я, конечно, буду реален, и, может быть, даже беспощадно реален. Но я принесу с собой квинтэссенцию современной культуры, огромный политический опыт, накопленный в изгнании, — как раз то, чего так недостает чернокожим. Ведь вы не поверите, — и тут Федосей Федосеевич подошел к столу, — вам может показаться это почти невозможным, но я урвал от себя клочок драгоценного времени, чтоб помимо чисто практических выкладок составить для негров проект конституции. Ах, друг мой! — и Федосей Федосеевич взял со стола лист бумаги. — Здесь, на этом сравнительно небольшом клочке простой писчей бумаги, трезвые выводы практического ума. Здесь уже нет заблуждений российского Временного правительства, и вопрос о тайном голосовании разработан мной по новейшей европейской системе. Я уничтожил, конечно, смертную казнь, ибо считаю ее пережитком темного варварства, но в то же время я разработал согласно с идеей Гааза гуманитарный план исправительных учреждений. И вот это я понесу туда в качестве компенсации. Честно и прямо я заявляю негритянским вождям: вот вам мой опыт, мои знания — возьмите их у меня, как пчела берет мед с расцветающей липы. Я же за это возьму у вас слоновую кость.