Презрение

Эмилия говорила долго. Я мучительно ждал, когда она кончит, и мне даже казалось, что она нарочно затягивает разговор. Но Эмилия всегда подолгу разговаривала по телефону со своей матерью. Она была очень привязана к ней. Мать Эмилии, овдовев, жила одна, и, кроме дочери, у нее никого не осталось. Думаю, что Эмилия поверяла ей все свои тайны.

Наконец дверь открылась, и вошла Эмилия. Я молчал видя по необычно суровому выражению ее лица, что она на меня очень сердита.

— Ты что, с ума сошел? убирая со стола посуду, сказала Эмилия. Зачем тебе понадобилось говорить что я ушла?

Пораженный ее тоном, я не нашелся, что ответить.

— Чтобы проверить, сказала ли я правду? продолжала Эмилия. Чтобы узнать, предупреждала ли меня мама о том, что не сможет со мной пообедать?

— Возможно, с трудом выдавил я из себя.

— Очень прошу тебя больше так не делай… Я никогда не лгу… И мне нечего от тебя скрывать… Подобных вещей я просто не выношу.

Все это она сказала очень решительно, взяла поднос, собрала тарелки и вышла из комнаты.

Оставшись один, я на мгновение испытал даже какое-то горькое удовлетворение. Значит, это правда: Эмилия меня больше не любит. Прежде она, конечно, со мной так не говорила бы. Она сказала бы нежно и с наигранным изумлением: "Неужели ты мог подумать, что я тебя обманула?" а затем посмеялась бы над всем этим, как над детской шалостью; а может быть, дала бы понять, что ей это даже приятно: "А ты в самом деле ревнуешь? Разве ты не знаешь, что я люблю тебя одного?" Все кончилось бы почти материнским поцелуем; ее длинные пальцы погладили бы мой лоб, словно желая отогнать мои тревожные мысли. Правда, и прежнее время мне и в голову бы не пришло в чем-либо заподозрить Эмилию, и уж тем более я не смог бы не поверить ей. Все изменилось: и ее любовь, и моя. И, видимо, продолжает меняться к худшему.

Однако человеку всегда хочется верить, даже когда он знает, что верить больше не во что: я получил доказательства того, что Эмилия меня больше не любит, и все-таки у меня оставались некоторые сомнения или, скорее, надежда на то, что я неверно истолковал, в сущности, очень незначительный эпизод. Я говорил себе: не надо ускорять события, пусть Эмилия сама скажет, что она тебя больше не любит, ведь только она одна может представить доказательства, которых тебе пока еще не хватает… Такие мысли проносились в моей голове одна за другой, а я сидел на диване и напряженно смотрел в пустоту. Потом дверь отворилась, и в комнату вернулась Эмилия.

Не глядя на нее, я сказал:

— Скоро позвонит Баттиста, он собирается предложить мне работу над новым сценарием… Над очень серьезным сценарием.

— Ну и что же, ты доволен? донесся до меня ее спокойный голос.

— На этом сценарии, продолжал я, можно хорошо заработать… Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы внести два очередных взноса за квартиру. На этот раз она промолчала. Я продолжал:

— Кроме того, этот сценарий будет много значить и для моей дальнейшей работы… Если я его сделаю, мне закажут еще… Речь идет о большом фильме.

Она спросила рассеянно, как человек, который разговаривает, не желая отрываться от книги:

— А что это за фильм?

— Не знаю, ответил я. Затем, немного помолчав, произнес почти торжественно: Но я решил от него отказаться.

— А почему? Тон ее был по-прежнему спокойный и безразличный.

Я встал, обогнул диван и сел напротив Эмилии. Она читала журнал, но, заметив, что я сел напротив нее, опустила его и взглянула на меня.

— Потому что, признался я откровенно, тебе известно, как ненавистна мне эта работа. Я занимаюсь ею только во имя сохранения твоей любви… ведь надо платить за квартиру, которой ты так дорожишь или делаешь вид, что дорожишь. Но теперь я твердо знаю: ты меня больше не любишь… И все это уже ни к чему…

Эмилия смотрела на меня, широко раскрыв глаза, не произнося ни слова.

— Ты меня больше не любишь, продолжал я, и я не намерен браться за эту работу… Ну а квартира? Что ж, заложу ее или продам… Короче говоря, дальше так жить я не могу, настало время сказать тебе об этом… Ну вот, теперь ты знаешь все… Скоро позвонит Баттиста, и я пошлю его к черту.

Я высказался. Наступила минута для решительного объяснения, которого я так долго и мучительно жаждал и которого так боялся. При мысли об этом я почувствовал почти облегчение и с неожиданной для Эмилии смелостью взглянул на нее: итак, что она мне ответит?

Эмилия немного помолчала. Ее явно удивила резкость моего тона. Наконец, желая выиграть время, она спросила уклончиво:

— Но что заставляет тебя думать, будто я тебя больше не люблю?

— Все, ответил я порывисто.

— Например?

— Прежде всего скажи, правда это или нет? Эмилия упрямо повторила:

— Нет, ты скажи, что тебя заставляет думать, будто это так.

— Все! — снова сказал я. То, как ты говоришь со мной, как смотришь на меня, как со мной держишься… Все… Месяц назад ты пожелала спать одна. Прежде ты этого не хотела.

Эмилия смотрела на меня, не зная, что ответить. Потом я увидел, что в глазах ее вспыхнул огонек внезапно принятого решения. Вот сейчас, подумал я, она решила, как вести себя со мной, и потом уже не отступит от этого, что бы я ни говорил и ни делал.

Наконец она мягко сказала:

— Уверяю тебя, я готова даже поклясться, что не могу спать с открытым окном… Мне нужно, чтобы было темно и тихо, клянусь тебе.

— Но я же предлагал тебе спать с закрытыми окнами.

— Видишь ли, она заколебалась, я должна тебе сказать, что ты не умеешь спать тихо.

— То есть как?

— Ты храпишь. Она слегка улыбнулась, а затем добавила: Каждую ночь ты будил меня своим храпом… Потому я и решила спать одна.

Ее слова о том, что я сильно храплю, смутили меня. Но мне трудно было этому поверить: я спал с другими женщинами, и ни одна из них не говорила мне, что я храплю.

— Ты не любишь меня, сказал я, потому что жена, которая любит своего мужа… мне стало немного стыдно, я помолчал немного, подыскивая подходящие слова, не относится к любви так, как ты… с некоторых пор.

Эмилия сразу же возразила, и в тоне ее я почувствовал скуку и раздражение:

— Не знаю, чего ты хочешь… Я принадлежу тебе всякий раз, как ты пожелаешь… Разве я тебе когда-нибудь отказывала?

Когда у нас заходил разговор о подобного рода вещах, обычно смущался и стыдился только я. Обычно такая сдержанная и скромная, Эмилия в минуты нашей близости, казалось, не знала ни стыда, ни смущения. Меня всегда поражала и привлекала та естественность и прямота, с какой она говорила о чувственной стороне любви откровенно, поразительно свободно, без тени недомолвок или сентиментальности.

— Нет, не отказывала… тихо ответил я. Но… Эмилия продолжала наступать:

— Всякий раз, когда ты хотел этого, я принадлежала тебе… Ты не из тех мужчин, которые довольствуются обычной близостью… Ты умеешь любить.

— Ты так думаешь? спросил я, почти польщенный.

— Да, сказала она сухо, не глядя на меня. Но если бы я тебя не любила, именно твое умение любить докучало бы мне. Женщина всегда найдет предлог, чтобы отказаться. Не так ли?

— Ну хорошо, сказал я, ты принимаешь мою любовь, ты никогда мне не отказывала… Но ты принимаешь мою любовь не так, как это делает женщина, которая действительно любит.

— А как?

Я должен был бы ответить: "Как проститутка, которая безропотно подчиняется клиенту и жаждет лишь, чтобы все кончилось как можно скорее. Вот как". Но из уважения к ней, а также к самому себе я предпочел промолчать. Да, впрочем, что бы это дало? Эмилия, конечно, сказала бы, что я не прав, и, пожалуй, напомнила бы мне с грубой технической точностью некоторые свои чувственные порывы, в которых была опытность, жажда наслаждения, страстность, эротическое неистовство все, кроме нежности и невыразимого самозабвения подлинной любви.

Поняв, что объяснение, которого я так желал, закончив лось ничем, я сказал с отчаянием:

— Словом, как бы то ни было, я убежден, что ты меня больше не любишь. Вот и все.