Гузла

Развязал он свой алый широкий пояс — и открылась кровавая рана. «Со вчерашнего дня уже грудь мою разрывает пуля собаки-басурмана: нет мне ни жизни, ни смерти». Мильяда его поддержала, и Константин осмотрел рану.

«Горькой была моя жизнь, горькой будет и кончина. Но пускай меня похоронят на вершине того холма, под солнышком. Был я великий воин в дни, когда легкой казалась руке моей любая сабля».

На губах его заиграла улыбка, глаза вышли из орбит; и вдруг голова склонилась набок. Мильяда крикнула мужу: «Константин, помоги мне! Этот чужеземец слишком тяжел, одной мне держать его трудно». Понял тогда Константин, что чужеземец умер.

Положил он его на лошадь и отвез на кладбище, не подумав о том, что телу иноверца-грека не годится лежать в земле, освященной по латинскому обряду [101]. Вырыли они могилу на хорошем солнечном месте и похоронили чужеземца, положив с ним ханджар и саблю, как хоронят доброго воина.

Но прошла неделя — и заболел у Константина ребенок: губы его побелели, и от слабости он едва мог ходить. Печальный, лежал он на циновке, а раньше так любил бегать и резвиться! Но волею провидения пришел к Константину отшельник, который жил по соседству.

«Не простая болезнь у твоего сына. Видишь красное пятно на его белой шейке? Это укус вампира». Положил он в мешок свои книги, пошел на кладбище и велел разрыть могилу, в которой похоронили чужеземца.

А тот лежал румяный и свежий, борода его отросла, ногти стали длинные и заострились, как птичьи когти. Рот был кроваво-красный, а могила полна крови. Константин поднял острый кол, чтобы пронзить ему сердце. Но мертвец закричал и убежал в лес.

Даже конь быстрее не мчится, когда стремя режет ему бока [102]. Чудовищный призрак бежал так, что сгибались молодые деревья, а большие ветки ломались, словно стали хрупкими от мороза.

Взял отшельник из ямы земли, смешанной с кровью, и натер ею тело ребенка. То же самое сделали Константин и Мильяда. А вечером они сказали: «В этот час умер злой чужеземец». И когда они говорили, собака завыла и спряталась в ногах своего хозяина.

Распахнулась дверь, и, нагнувшись, вошел в горницу великан. Сел он, скрестив ноги, и голова его касалась потолка. Он смотрел, улыбаясь, на Константина, а тот глядел на вампира, околдованный его взглядом.

Но отшельник раскрыл книгу и бросил в огонь веточку розмарина. Потом он дунул на пламя и, направив на призрака дым, заклял вампира именем Иисуса. Вскоре вампир задрожал и бросился к двери, словно затравленный волк.

На вторые сутки, в тот же час, снова завыла собака. Вошел человек и сел. Ростом он был, как бравый рекрут, и в упор смотрел он на Константина, чтоб околдовать его взглядом. Но заклял его отшельник, и вампир убрался восвояси.

А на третьи сутки в горницу вошел маленький карлик, который мог бы сидеть верхом на крысе. Все же горели глаза его, словно факелы, и зловещим был взгляд. Но отшельник в третий раз прочитал заклятья, и он исчез навсегда.

Экспромт [103]

Снег на вершине Пролога не белее, чем твоя грудь. Безоблачное небо не синее твоих глаз. Золото твоего ожерелья не так сверкает, как твои косы, и лебяжий пух не так нежен на ощупь, как они. Когда ты открываешь рот, я вижу, что зубы твои подобны миндалинам без кожуры. Счастлив твой муж! Народи ему сыновей, похожих на тебя!

Вампир [104]

В болотах Ставилы, у ручья, лежит на спине мертвец. Это проклятый венецианец, который обманул Марию, который сжег наши дома. Пуля пробила ему горло, ятаган пронзил его сердце; но уже три дня лежит он на земле, и из ран его все еще течет алая и горячая кровь.

Глаза его потускнели, но они глядят вверх. Горе тому, кто пройдет мимо этого трупа! Ибо кто может противиться его очаровывающему взгляду? Растут у него и ногти и борода [105]. В страхе улетают от него вороны, хоть обсели они храбрых гайдуков, лежащих тут же кругом.

Улыбаются окровавленные губы, словно у спящего человека, мучимого нечистой страстью. Подойди, Мария, и посмотри на него, ради кого ты отвергла свой дом и семью! Если посмеешь, поцелуй эти бледные окровавленные губы, которые лгали так умело. Много слез из-за него было пролито при его жизни. Еще больше прольется после его смерти.

Ссора Лепы и Черногора [106]

Да будет проклят Остоич! Да будет проклят и Николо Дзиани, Николо Дзиани с дурным глазом! Пусть изменят им жены, и пусть дети их будут уродами! Пусть погибнут они как подлые трусы! Погубили они двух славных вождей.

. . . . .

Кто умеет читать и писать, кто любит сиднем сидеть, пусть торгует в городе тканями. У кого смелое сердце, пусть берет острую саблю и идет на войну. На войне богатеет молодежь...

О Лепа! О Черногор! Поднимается ветер, ставьте все паруса. Святая дева и святой Евсевий охраняют ваши легкие ладьи. Ладьи ваши — словно два орла, что спустились с черной горы похищать в долине ягнят.

Лепа доблестен в битве, Черногор тоже храбрый воин. Отнимают они драгоценности в городах у богатых бездельников. Но щедры они с гузларами, как подобает храбрецам, и много жертвуют беднякам [107].

Зато им и отдали сердце первейшие из красавиц. Лепа женился на прекрасной Ефимии, Черногор женился на светлокудрой Настасье. Возвращаясь из морского похода, призывали они искусных гузларов и веселились, попивая вино и водку.

Захватили одни однажды богатую ладью, вытащили ее на берег и нашли в ней прекрасную парчовую одежду [108]. Верно, прежний владелец жалел о такой потере. Но из-за этой богатой ткани едва не вышло большой беды, ибо Лепе она приглянулась и Черногору тоже.

«Первым я вошел в эту ладью, — сказал Лепа. — Я возьму парчовую одежду для жены моей Ефимии». Но Черногор ему ответил: «Нет, забирай все остальное, а в это платье я наряжу мою жену Настасью». И оба они вцепились в платье и стали тянуть к себе, так что оно едва не порвалось.

Черногор побледнел от гнева. «Ко мне, мои молодцы! Помогите мне взять одежду!» Выхватил он пистолет, но не попал в Лепу, а убил его оруженосца [109]. Тотчас сабли вылетели из ножен: страшно было смотреть на это дело, страшно о нем и рассказывать.

Тогда старый гузлар бросился между ними. «Стойте, — крикнул он. — Разве можно затевать братоубийство из-за парчовой одежды?» Схватил он ее и разорвал на куски [110]. Первым вложил свою саблю в ножны Лепа, а за ним то же сделал и Черногор. Но искоса глядел на Лепу, ибо с его стороны пало одним воином больше [111].