Гертруда

В то время как я расхаживал в состоянии какого-то отупения и отчужденности, которое разогнало моих прежних знакомых, а моим родителям внушало тревогу, во мне снова, значительно сильней и обильней, чем год назад в горах, забил засыпанный источник; плоды минувших лет, полных, мечтаний и тяжких трудов, лет, казалось бы, потерянных, исподволь созрев, падали тихо и мягко, один за другим; наделенные благоуханием и блеском, они окружали меня почти тягостным богатством, которое я принимал нерешительно и с недоверием. Началось это с песни, за ней последовала скрипичная фантазия, за ней — струнный квартет, и когда через несколько месяцев к этому прибавилось еще несколько песен и кое-какие наброски для симфонических произведений, я воспринял все это лишь как начало и опыты, а в сердце вынашивал большую симфонию, в самые же дерзновенные часы — даже оперу! При этом я время от времени писал смиренные письма капельмейстерам и в театры, прилагая рекомендации моих учителей, и скромно напоминал о себе, имея в виду любое, какое освободится, место скрипача. Приходили короткие вежливые ответы, начинавшиеся словами «Глубокоуважаемый господин», или не приходили совсем, но место никто не предлагал. Тогда я на день-два вбирал голову в плечи, старательно занимался с учениками и писал новые смиренные письма. Однако вскоре после этого я опять спохватывался, что голова у меня в очередной раз полна музыки, которая просится на бумагу, и стоило мне только начать, как письма, театры и оркестры, капельмейстеры и глубокоуважаемые господа погружались в забвение и я оказывался один, занятый по горло и довольный.

Впрочем, все это воспоминания, которые невозможно изложить, как и большинство им подобных. Что есть человек для самого себя, что он переживает, как созревает и растет, болеет и умирает — все это рассказу не поддается. Жизнь работающего человека скучна, интересны только жизнеописания и судьбы бездельников. Каким бы богатым ни осталось в моей памяти то время, я ничего не могу о нем поведать, ибо стоял в стороне от человеческой и общественной жизни. Только раз я ненадолго снова сблизился с одним человеком, о котором не могу не упомянуть. Это был старший учитель Лоэ. Однажды, уже поздней осенью, я пошел погулять. На южной окраине города вырос квартал скромных вилл, который населяли отнюдь не богачи, — в недорогих маленьких домиках с незамысловатыми садами жили обладатели небольших сбережений и пенсионеры. Способный молодой архитектор возвел здесь немало красивых построек, и я тоже хотел на них взглянуть.

Был теплый послеобеденный час, там и сям люди обирали с деревьев поздние орехи, в солнечных лучах весело смотрелись сады и новые домики. Мне понравились эти красивые незатейливые постройки, я оглядывал их с тем поверхностно-спокойным интересом, какой питают к подобным вещам молодые люди, которые еще далеки от мыслей о доме, очаге и семье, об отдыхе и досуге. Мирная зеленая улица производила приятное, уютное впечатление, я медленно брел по ней и, пока шел, вздумал читать имена владельцев на блестящих латунных табличках возле садовых калиток.

На одной из этих табличек значилось «Конрад Лоэ», и когда я прочел это имя, оно показалось мне знакомым. Я остановился, стал вспоминать, и мне пришло в голову, что так звали одного из моих учителей в классической гимназии. И на какие-то секунды передо мной всплыло минувшее время, оно с изумлением взирало на меня и с мимолетной волной вынесло на поверхность рой лиц, учителей и товарищей, прозвищ и происшествий. И пока я стоял, глядел на латунную дощечку и улыбался, из-за ближайшего куста черной смородины поднялся человек, копавшийся в земле, подошел вплотную ко мне и взглянул в лицо.

— Вы ко мне? — спросил он.

Да, это был Лоэ, старший учитель Лоэ, которого мы звали Лоэнгрином.

— Собственно, нет, — сказал я, сняв шляпу. — Я не знал, что вы здесь живете. Когда-то я был вашим учеником.

Он посмотрел на меня внимательней, оглядел сверху донизу, увидел палку, вспомнил и назвал мое имя. Узнал он меня не по лицу, а по искалеченной ноге, так как, естественно, знал о несчастном случае со мной. Теперь он открыл мне калитку.

Лоэ был в рубашке с короткими рукавами, в зеленом фартуке, с виду он совсем не постарел и выглядел цветущим. Мы походили взад-вперед по опрятному садику, потом он привел меня на открытую веранду, где мы сели.

— Да, я бы вас не узнал, — откровенно сказал он. — Надеюсь, у вас с тех пор осталась добрая память обо мне.

— Не совсем, — ответил я с улыбкой. — Вы как-то раз наказали меня за то. чего я не делал, а все мои заверения объявили враньем. Это было в четвертом классе.

Он с огорчением взглянул на меня.

— Мне, право, очень жаль, но за это вы не должны на меня обижаться. С учителями, при самых благих намерениях, случается сплошь и рядом, что они попадают мимо цели, и вот уже учинена несправедливость. Мне известны случаи похуже. Отчасти поэтому я и ушел.

— Значит, вы больше не служите?

— Давно уже. Я заболел, а когда поправился, мои взгляды изменились настолько, что я ушел из школы. Я прилагал усилия к тому, чтобы быть хорошим учителем, но я им не был, учителем надо родиться. Так что от этого дела я отказался, и с тех пор мне хорошо.

По нему это было заметно. Я продолжал задавать вопросы, но теперь он пожелал услышать мою историю, которую я вскоре ему поведал. То, что я стал музыкантом, ему не очень понравилось, зато моя беда вызвала у него теплое и деликатное сочувствие, которое не причинило мне боли. Он пытался осторожно выяснить у меня, в чем я черпаю утешение, но остался неудовлетворен моими наполовину уклончивыми ответами. С таинственной миной, нерешительно и вместе с тем нетерпеливо, он робко и с увертками сообщил мне, что знает средство утешиться, некую совершенную мудрость, которая доступна всякому действительно ищущему.

— Понимаю, — сказал я. — Вы имеете в виду Библию.

— Библия — дело хорошее, это путь к знанию. Но не само знание.

— А где же оно — само знание?

— Вы легко его найдете, если пожелаете. Я вам дам кое-что почитать. Это даст вам основы. Вы когда-нибудь слышали про учение о карме?

— О карме? Нет, а что это такое?

— А вот увидите, подождите немножко! — Он убежал и некоторое время отсутствовал, а я сидел в ожидании, удивленный и растерянный, и глядел вниз, в сад, где безупречными рядами стояли карликовые фруктовые деревья. Вскоре Лоэ прибежал обратно. Сияющими глазами он посмотрел на меня и протянул мне книжечку, на которой посреди таинственного переплетения линий значилась надпись: «Теософский катехизис для начинающих».

— Возьмите ее с собой! — попросил он. — Можете вообще оставить ее у себя, а если захотите изучать эту науку дальше, я могу дать вам еще много чего почитать. Это только введение. Я этому учению обязан всем. Благодаря ему я выздоровел телом и душой, надеюсь, то же самое будет и с вами. Я взял книжечку и спрятал в карман. Хозяин проводил меня через сад до калитки, тепло попрощался и попросил поскорее опять его навестить. Я взглянул ему в лицо, оно было добрым и радостным, и мне подумалось, что навряд ли мне причинит вред, если я попытаю счастья на этом пути. И я пошел домой с книжкой в кармане, исполненный любопытства, какие же первые шаги надо сделать по этой тропе к блаженству.

Но ступил я на нее лишь через несколько дней. Когда я вернулся домой, ноты опять властно потянули меня к себе, я окунулся в них и поплыл на волнах музыки, писал, играл, пока эта буря на сей раз не отбушевала и я, отрезвленный, не вернулся к обыденной жизни. И тогда я сразу ощутил потребность вникнуть в новое учение и засел за эту книжку, полагая, что быстро с ней справлюсь.

Но дело пошло не так-то легко. Маленькая книжка пухла у меня под руками и под конец оказалась неодолимой. Начиналась она с изящного и приятного предисловия о множестве путей к мудрости, каждый из коих имеет свое значение, и о теософском братстве тех, кто хочет свободно стремиться к знаниям и внутреннему совершенству, для кого священна всякая вера и желательна всякая тропа к свету. Затем следовала космогония, которой я не понял, разделение мира на различные «плоскости», а истории — на диковинные неизвестные мне эпохи, где играет роль и затонувшая страна Атлантида. До поры до времени я эти главы пропустил и взялся за другие, где излагалось учение о втором рождении, которое я понял лучше. Только мне было не совсем ясно, за что выдают себя все эти рассуждения — за мифологию и поэтический вымысел или же за истинную правду. Казалось, что за последнее, чего я никак не мог взять в толк. Но вот я дошел до учения о карме. Оно представилось мне религиозным поклонением закону причинности, и это мне понравилось больше. В том же духе излагалось и дальнейшее. Вскоре мне стало вполне ясно, что все это учение может стать утешением и сокровищем лишь для того, кто воспринимает его, елико возможно, дословно, как нечто фактическое, и искренне в него верит. Тот же, кому оно представлялось, как мне, отчасти красивой, отчасти вычурной символикой, попыткой мифологического истолкования мира, — тот хоть и мог извлечь из него что-то полезное для себя и воздать ему дань уважения, однако жизнь и силу в нем почерпнуть не мог. Наверное, можно быть теософом, обладая умом и достоинством, но окончательное утешение светит лишь тем приверженцам теософии, кто, не отличаясь большим умом, живет простодушной верой.