Американская повесть. Книга 2

Льюис молчал, как бы взвешивая предложение сестры.

— Я очень признателен, тронут и… удивлен тем, что вы предлагаете. Но, прежде чем я скажу «нет», мне хочется тоже внести предложение. Я готов провести вас с Джоном по своей галерее. А увидев картины, я уверен, вы сами поймете…

Теряя свою величавость, миссис Гуззард отпрянула:

— Нет, нет, ни к чему… Я и отсюда их вижу… Да и не берусь быть судьей.

— Ну что же, тогда пойдем в детскую и посмотрим на Триши и девочку.

— Да, конечно, — она подняла на брата растерянный взгляд. — Значит, ты не согласен, Льюис? Подумай еще. Ты ведь сам говоришь, что посетителей нет. К чему же упорствовать?

— Я жду… В любую минуту может прийти настоящий ценитель.

Ничего не добившись, миссис Гуззард пригладила перышки и пошла наверх вслед за братом.

— Мэри-Аделин, ты как попала сюда? — вскричала она, застыв на пороге детской. Триши сидела перед камином с ребенком на руках, а с низкого кресла напротив привстала другая дама, тоже пышно наряженная, но, несмотря на свои шелка и меха, державшаяся с несколько меньшим апломбом, чем миссис Гуззард. Миссис Кент подбежала к Льюису и прижалась к нему пышной щечкой; тем временем Триши поздоровалась с Сарой-Энн.

— Вот уж никак не думала встретить тебя, — заявила сестре миссис Гуззард. Было ясно, что она не посвятила сестру в свой благотворительный замысел и теперь опасалась, что это сделает Льюис. — А я просто так на минутку заехала поглядеть на милую крошку, на ангельчика… — И, громко шурша шелками, она обняла изумленную девочку.

— Я рада тебя здесь увидеть, — простодушно ответила Мэри-Аделин.

— Давно бы заехала, да эти вечные хлопоты. Триши поймет меня. Быть хозяйкой большого дома…

— Разумеется… И вы не побоялись этой ужасной погоды… — пришла к ней на помощь Триши.

Миссис Гуззард слегка подняла густые отцовские брови.

— В карете четверкой погоды не замечаешь. Какой прелестный ребенок! Прелестный! Мэри-Аделин, — строго сказала она, — если ты уже собралась, поедем в моем экипаже. — Но Мэри-Аделин тоже была важной дамой и спокойно встретила взгляд старшей сестры.

— Благодарю, Сара-Энн, карета ждет меня у подъезда, — возразила она. Потерпев вновь фиаско, Сара-Энн удалилась, взяв Льюиса под руку. Но привычка подчиняться сестре взяла верх в душе Мэри-Аделин. На лице ее появилось детски робкое выражение, и она поспешно надела свои меха.

— Я напрасно так резко ответила… Ей просто хотелось поехать вместе со мной… — пояснила она, и через две-три минуты он с усмешкой глядел, как обе сестры покатили в карете Гуззардов.

Он вернулся в детскую, где Триши баюкала девочку.

— Тебе не угадать, дорогая, зачем приезжала к нам Сара-Энн. Предложить отступную, чтобы я закрыл галерею.

Триши встретила это сообщение мужа, в точности как он того ожидал: она рассмеялась своим воркующим смехом и крепче прижала к груди малютку. Не без некоторого коварства Льюис решил испытать стойкость жены.

— Если мы снимем вывеску, они удвоят наше месячное пособие.

— Никому не дам тронуть вывеску! — вспыхнула Триши.

— Ну а мне? — хмуро спросил он.

Она обернулась с тревогой в глазах.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Дорогая моя… Они знают, что делают… У нас кончились деньги.

Подойдя к ней, он обнял ее и ребенка.

— Ты сражалась, как целая армия храбрецов, но сражение подходит к концу. Расходы оказались крупнее, нежели я ожидал. А денег под залог наших картин банк не дает. К ним боятся даже притронуться.

— Знаю, — откликнулась Триши, — знаю от Мэри-Аделин.

Льюис залился злым румянцем.

— А откуда, черт побери, Мэри-Аделин узнала об этом?

— От мистера Риди, наверное, но не надо сердиться. Она полна добрых чувств. Она не хочет, чтобы ты закрывал галерею, пока ты веришь в нее. Они с Дональдом Кентом предлагают деньги взаймы, и мы сможем еще год продержаться. С этим она и приехала.

Впервые за все эти годы нелегкой борьбы Льюис почувствовал, как в груди у него закипают горячие слезы. Верная Мэри-Аделин! Ему вспомнилось раннее утро в старом доме в Хай-Пойнте, когда Мэри-Аделин с корзинкой в руке спешила украдкой от всех к жене мистера Эдгара По, угасающей от чахотки…

— Милая Мэри-Аделин! Какая умница, молодец! У нас еще целый год… — он умолк и прижался к личику Триши мокрой щекой.

— Ну как, дорогая, — сказал он, — что ответим, да или нет?

Он слегка отстранился и посмотрел на нее вопросительно.

Она тихо улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.

— Разумеется, да!

В пору моего детства — это было полустолетием позднее — изо всех Рейси, столь мощных и столь известных в Нью-Йорке сороковых годов, оставалась в живых одна-единственная старая дама. Как и многие отпрыски горделивых колониальных семейств, Рейси вымерли начисто; о них помнили разве что три-четыре старухи, один или два специалиста по генеалогии да сторож в Тринити-Черч, хранитель могил.

Оставались, конечно, кое-какие семейства, соединенные с ними (и между собой) отдаленным родством, — Кенты, Гуззарды, Косби, другие, охотно сообщавшие вам, что один из их пращуров подписал Декларацию независимости, но при том вполне равнодушные к судьбе его прямого потомства. Где же они, куда делись эти старые, заслуженные ньюйоркцы, сорившие деньгами и жившие в свое удовольствие? Развеялись горстью праха, позабылись в то же мгновение, как стихли их пиршества и опустели в церквах их почетные скамьи.

Мне имя Рейси запомнилось с детства, потому что последняя представительница их рода, почтенная старая дама, находилась в каком-то родстве с моей матерью; и в те дни, когда маме казалось, что я буду примерно себя вести (главным образом потому, что назавтра мне было обещано что-нибудь соблазнительное), она брала и меня к старой мисс Алатее.

Алатея жила затворницей в доме, который у нас назывался «домом дядюшки Эбенезера». Когда-то, возможно, его почитали архитектурным шедевром, но сейчас он был лишь чудовищной, хотя и почтенной реликвией канувших в Лету времен. Ревматическая мисс Рейси восседала в огромной нетопленой комнате на втором этаже посреди палисандровых этажерок, столиков с бисерными узорами под стеклом на столешницах и портретов бледных, унылых господ в странной одежде. Сама Алатея была грузной угрюмой старухой в видавшем виды чепце из черных кружев, и настолько глухой, что временами казалась каким-то обломком позабытого прошлого. Розеттским камнем, [28] ключ к которому безвозвратно утерян.

Даже для мамы, взращенной в уважении к семейным традициям и мгновенно угадывавшей, кого именно мисс Алатея Рейси имеет в виду, когда что-то бубнит о Мэри-Аделин, Саре-Энн или «дядюшке докторе», общение со старухой бывало подчас затруднительным, и тогда мои детские выходки, прерывавшие их беседу, приносили ей облегчение.

И вот как-то, сидя с мамой у мисс Алатеи и рассеянно шаря глазами по комнате, я приметил на стенке среди мертвенно-бледных господ рисованный цветными карандашами портрет темноглазой, с высоким лбом девочки в платье из клетчатой шотландской материи и в украшенных оборками панталончиках. Ухватившись за мамин рукав, я спросил ее, кто эта девочка, и мама сказала: «Луиза Рейси. Умерла от чахотки, бедняжка. Кузина Алатея, сколько было Луизе, когда она умерла?»

Чтобы втолковать Алатее этот простейший вопрос, потребовалось немало стараний. Когда наконец она раскусила, в чем дело, и, Бог знает чем недовольная, пробасила «одиннадцать», мама настолько умаялась, что больше не в силах была продолжать диалог. Обернувшись ко мне с той особой улыбкой, которую мы с ней хранили исключительно друг для друга, она мне сказала: «Бедная девочка должна была унаследовать коллекцию Рейси».

Мамино замечание в ту пору мало что мне разъяснило. К чему относилась ее усмешка, я тоже не понял.

Это давнее происшествие ожило в моей памяти, когда в один из нечастых моих наездов в Нью-Йорк в минувшем году я пришел пообедать к Джону Селвину, моему старинному другу-банкиру, и, прохаживаясь по его отделанной заново библиотеке, вдруг застыл, встал как вкопанный, уставившись на каминную полку.