Баллада о трубе и облаке

Му-у-у!.. — прервала его корова.

— Погоди! — сказал Петер Майцен, оглядываясь. По ту сторону дороги рос приземистый ясень. Петер Майцен вынул из кармана нож, срезал несколько веток и протянул их корове. — Ну вот, видишь!.. Значит, я тебе уже сказал, что у Темникара была красивая корова. И в последний день своей жизни, прежде чем уйти в Робы, чтоб схватиться с этими кротами чертовыми, он еще раз зашел к ней. Он любил ее. И во всем ей доверял. И револьвер, что ему принесли партизаны, тоже хранила в своих яслях Пеструха. Ну и, придя в хлев за этим своим огненным дьяволом, он заговорил с ней. Почесал ей между рогами и сказал:

— Знаешь, Пеструха, ухожу я! В бой иду!.. Только не пялься на меня так! В самом деле иду в бой! Это уже не шутка, не выдумка и не пустое бахвальство…

Му-у-у… — замычала Пеструха.

— Знаю! — Темникар опустил глаза. — Двадцать лет я рассказывал, как, бывало, дрался в молодые годы. И двадцать лет лгал. А зачем лгал? Только для того, чтобы как-то расшевелить своего сына, ведь он настоящий слизняк. Да, только для того! И чего-нибудь я добился? Ровно ничего! Я рассказываю, рассказываю, а он сунет руку под рубаху, чешет свое пузо да хихикает, как придурок какой!.. Даже сейчас — все дерутся, а он сидит себе дома и почесывается!.. Эх, тяжко настоящему мужику, когда сын у него похож на бабу!.. И еще тяжелее, когда самому приходится похваляться выдуманными драками!.. Что поделаешь! Вначале думал парня расшевелить, а после шло уже по привычке, хоть и убедился, что все напрасно… Наверное, продолжал бы так и дальше, если б… если б не эти кроты чертовы…

Му-у-у… — замычала корова.

— Ладно, хватит! — махнул рукой Темникар. — Знаешь, о своих драках я всегда интересно говорил. Да не только говорил, иногда кое-что и показывал. Однажды так распалился, что схватил стул — хотел изобразить, как разбил лампу на Плешах, — замахнулся да и в самом деле разбил… Чего ж удивляться, что меня охотно слушали? Зимними вечерами сидим у печки, скучно всем, вот меня и просят: «Расскажите, отец, как вы дрались на Плешах!..» Это была самая знаменитая моя драка. Мы схватились тогда из-за Тилчки, хотя им я этого не говорил. Янез Грегорчев намекнул, будто она в полночь окно открывает, а мне этого было довольно; вскочил я, схватил стул — и по лампе, чтоб потемней было. Потом поплевал на ладони и начал. Двенадцать парней выкинул в дверь, а других выбросил через запертое окно. Ну, уж было тут воплей да звону. А когда дело к концу подошло и бабы принесли свечи, увидел я, что почти все стекла перебил, сломал стол и расколотил шесть стульев, а о посуде и говорить нечего. Да, знаменитая была драка!..

Му-у… — замычала корова.

— Ох, конечно! — вздохнул Темникар и опустил голову. — Сам-то я хорошо знаю, что никогда в жизни не был в Плешах!.. И никогда в жизни не дрался!.. Что поделаешь! С годами я так привык восторгаться своими драками, что, случалось, сам себе, когда скучно станет, рассказывал о них… Поначалу, конечно, стыдно было врать за здорово живешь, а потом… Как избавиться от собственного вранья? Лучше всего поверить, что так оно и случилось на самом деле. И, уверовав, я иногда мог побожиться, что все именно так и обстояло!.. Да и почему бы не быть этому правдой? Почему бы мне не ударить? Разве я трус? Еще чего! Сильный я был, парень что надо. Только подходящего случая не было… Да. Женился я молодым. И жили мы мирно с Тилчкой. Чего ради мне драться? А когда она умерла, и во мне что-то умерло.

Му-у-у… — грустно замычала корова.

— Не реви! — сказал Темникар, взяв охапку сухого клевера. — На-ка, клеверу пожуй, хоть ты его и не заслуживаешь. Ладно уж, коли день такой выдался! — Он потрепал корову по теплой шее и отошел от яслей. В дверях опять оглянулся. — Знаешь, Пеструха, последний раз тебе говорю, смотри у меня! Прошлый месяц я тебя вывел, а если ты и теперь не понесла, то отдам тебя партизанам. Я уже обещал интенданту Урху. Второй месяц пошел.

Му-у-у… — повернула к нему морду корова.

— Ничего не поделаешь, моя дорогая! Такие теперь времена, никто не имеет права яловую жизнь вести! — сказал Темникар и вышел из хлева.

Му-у-у…

Темникар не оглядывался. Медленно закрыл он за собой двери, радуясь в душе, что его не будет на свете, когда придут за Пеструхой…

Му-у-у… — мычала корова, уже очистившая ветки от листьев.

— Усердная ты, ничего не скажешь! — Петер Майцен почесал ей между рогами. — И большое тебе спасибо, что голос подала. Кто знает, может, я и в самом деле не вспомнил бы о Темникаровой Пеструхе…

Му-у-у…

— «Му-у-у…» Да, да… Что ты знаешь об этих делах? Ничего! Крутишь себе хвостом да мычишь. — Петер Майцен засмеялся и покачал головой. — А что сказали бы эстеты новейшего времени, увидев, как я разговариваю с тобой о своих героях?.. Скорей всего, что это неэстетично… А что мне делать? Разве Темникар не разговаривал со своей коровой? Конечно, разговаривал, только он был крестьянином, а не писателем!.. Ну и что из того? Разве он иначе к жизни относился?.. Чего, собственно, хотят эти новоявленные эстеты? Крутят хвостом да время от времени издают невнятное мычание. А то вдруг бросятся, выставив рога, в какую-нибудь новую дверь, что тоже не причислишь к вершинам эстетики. В конце концов, это даже менее оригинально, чем разговаривать с коровой об искусстве.

Му-у-у… — подала голос корова.

— Вот так! — кивнул Петер Майцен. — А теперь я пошел! Надо спешить. Я уже все обдумал. Увидел все основные эпизоды, кроме схватки в Робах. Но прежде, чем я напишу о ней, мне откроется и самый бой…

Он поспешил по дороге, которая чем дальше, тем больше напоминала грязную канаву. Наконец грязь стала такой глубокой, что Петер Майцен задумался, как бы поскорее выбраться из этой ловушки.

И тут вновь запела труба — так близко и так громко, Словно играли у него над головой. Петер Майцен, успевший уже позабыть о ней, сперва даже растерялся, а потом погрузился в раздумье.

«Раз это так близко, — решил он, — пойдем поглядим, кто трубит!»

Он оперся на свою палку и выскочил из наполненной грязью канавы.

IV

Петер Майцен стоял на правом склоне Тихого дола, над виноградниками. Труба пела, и хотя это по-прежнему была печальная народная мелодия, звучала она теперь как-то торжественно, словно повелевала ему остановиться и вглядеться в тихий уголок, что открывался перед ним. И в самом деле красота долины так захватила его, что он позабыл обо всем на свете.

— Вот тебе снова Тихий дол! — вслух произнес он. — Все как на ладони. И какая красивая, какая мягкая ладонь! И как здесь тихо!

Звуки трубы находили волнами — подобно раскрывающемуся занавесу — и не спеша уплывали в стороны, в покой и тишину.

Петер Майцен выпрямился и так глубоко вздохнул, будто хотел вобрать в себя всю зеленую прелесть земли, всю голубую красоту неба — с их миром и тишиной. Он осязаемо почувствовал, как воздух наполнил легкие и он взмыл ввысь и как затем отдалось в сердце биение драгоценного мига, мига радости, мига счастья, того подлинного счастья, которое делается еще полнее от капли горечи, ибо сердце, особенно сердце зрелого мужчины, отведав сладкого напитка, жаждет большей частью того, что покрепче и чуть отдает полынью.

— Разве не чудесно! — воскликнул он и раскинул руки, словно желая обнять долину. — Где-то здесь, возможно под тем виноградником, и будет тот гостеприимный, уединенный белый дом, что похож на белокурую и черноокую девушку с молочно-белой кожей. Чуть совсем не позабыл! Правда, я пообещал тем развесистым ивам у речушки, что на обратном пути спущусь к нему. И я спущусь, растянусь на мягкой траве! А пока посижу здесь, досыта налюбуюсь. Темникар подождет. В конце концов, будет даже полезно, если этот благодатный Доленьский край вызовет в памяти у меня суровую Толминскую сторону.