Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Замечательно, что хотя отец мой, вследствие этого мнения, питал, как я вам говорил, сильнейшее пристрастие и отвращение к некоторым именам, – однако наряду с ними существовало еще множество имен, которые были в его глазах настолько лишены как положительных, так и отрицательных качеств, что он относился к ним с полным равнодушием. Джек, Дик и Том были именами такого сорта; отец называл их нейтральными, – утверждая без всякой иронии, что с сотворения мира имена эти носило, по крайней мере, столько же негодяев и дураков, сколько мудрых и хороших людей, – так что, по его мнению, влияния их, как в случае равных сил, действующих друг против друга в противоположных направлениях, взаимно уничтожались; по этой причине он часто заявлял, что не ценит подобное имя ни в грош. Боб, имя моего брата, тоже принадлежало к этому нейтральному разряду христианских имен, очень мало влиявших как в ту, так и в другую сторону; и так как отец мой находился случайно в Эпсоме, когда оно было ему дано, – то он часто благодарил бога за то, что оно не оказалось худшим. Имя Андрей было для него чем-то вроде отрицательной величины в алгебре, – оно было хуже, чем ничего, – говорил отец. – Имя Вильям он ставил довольно высоко, – – зато имя Нампс он опять-таки ставил очень низко, – а уж Ник [47], по его словам, было не имя, а черт знает что.

Но из всех имен на свете он испытывал наиболее непобедимое отвращение к Тристраму; – не было в мире вещи, о которой он имел бы такое низкое и уничтожающее мнение, как об этом имени, – будучи убежден, что оно способно произвести in rerum natura [48] лишь что-нибудь крайне посредственное и убогое; вот почему посреди спора на эту тему, в который, кстати сказать, он частенько вступал, – – он иногда вдруг разражался горячей эпифонемой или, вернее, эротесисом [49], возвышая на терцию, а подчас и на целую квинту свой голос, – и в упор спрашивал своего противника, возьмется ли он утверждать, что помнит, – – или читал когда-нибудь, – или хотя бы когда-нибудь слышал о человеке, который назывался бы Тристрамом и совершил бы что-нибудь великое или достойное упоминания? – Нет, – говорил он, – Тристрам! – Это вещь невозможная.

Так что же могло помешать моему отцу написать книгу и обнародовать эту свою идею? Мало пользы для тонкого спекулятивного ума оставаться в одиночестве со своими мнениями. – ему непременно надо дать им выход. – Как раз это и сделал мой отец: – в шестнадцатом году, то есть за два года до моего рождения, он засел за диссертацию, посвященную слову Тристрам, – в которой с большой прямотой и скромностью излагал мотивы своего крайнего отвращения к этому имени.

Сопоставив этот рассказ с титульным листом моей книги, – благосклонный читатель разве не пожалеет от души моего отца? – Видеть методичного и благонамеренного джентльмена, придерживающегося усердно хотя и странных, – однако же безобидных взглядов, – столь жалкой игрушкой враждебных сил; – узреть его на арене поверженным среди всех его толкований, систем и желаний, опрокинутых и расстроенных, – наблюдать, как события все время оборачиваются против него, – и притом столь решительным и жестоким образом, как если бы они были нарочно задуманы и направлены против него, чтобы надругаться над его умозрениями! – – Словом, видеть, как такой человек на склоне лет, плохо приспособленный к невзгодам, десять раз в день терпит мучение, – десять раз в день называет долгожданное дитя свое именем Тристрам! – Печальные два слога! Они звучали для его слуха в унисон с простофилей и любым другим ругательным словом. – – Клянусь его прахом, – если дух злобы находил когда-либо удовольствие в том, чтобы расстраивать планы смертных, – так именно в данном случае; – и если бы не то обстоятельство, что мне необходимо родиться, прежде чем быть окрещенным, то я сию же минуту рассказал бы читателю, как это произошло.

Глава XX

– – – – Как могли вы, мадам, быть настолько невнимательны, читая последнюю главу? Я вам сказал в ней, что моя мать не была паписткой. – – Паписткой! Вы мне не говорили ничего подобного, сэр. – Мадам, позвольте мне повторить еще раз, что я это сказал настолько ясно, насколько можно сказать такую вещь при помощи недвусмысленных слов. – В таком случае, сэр, я, вероятно, пропустила страницу. – Нет, мадам, – вы не пропустили ни одного слова. – – Значит, я проспала, сэр. – Мое самолюбие, мадам, не может предоставить вам эту лазейку. – – В таком случае, объявляю, что я ровно ничего не понимаю в этом деле. – Как раз это я и ставлю вам в вину и в наказание требую, чтобы вы сейчас же вернулись назад, то есть, дойдя до ближайшей точки, перечитали всю главу сызнова.

Я назначил этой даме такое наказание не из каприза или жестокости, а из самых лучших намерений, и потому не стану перед ней извиняться, когда она кончит чтение. – Надо бороться с дурной привычкой, свойственной тысячам людей помимо этой дамы, – читать, не думая, страницу за страницей, больше интересуясь приключениями, чем стремясь почерпнуть эрудицию и знания, которые непременно должна дать книга такого размаха, если ее прочитать как следует. – – Ум надо приучить серьезно размышлять во время чтения и делать интересные выводы из прочитанного; именно в силу этой привычки Плиний Младший утверждает, что «никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлек из нее какой-нибудь пользы». Истории Греции и Рима, прочитанные без должной серьезности и внимания, – принесут, я утверждаю, меньше пользы, нежели история «Паризма» и «Паризмена» [50] или «Семерых английских героев» [51], прочитанные вдумчиво.

– – – – Но тут является моя любезная дама. – Что же, перечитали вы еще раз эту главу, как я вас просил? – Перечитали; и при этом вторичном чтении вы не обнаружили места, допускающего такой вывод? – – Ни одного похожего слова! – В таком случае, мадам, благоволите хорошенько поразмыслить над предпоследней строчкой этой главы, где я беру на себя смелость сказать: «Мне необходимо родиться, прежде чем быть окрещенным». Будь моя мать паписткой, мадам, в этом условии не было бы никакой надобности [52].

Ужасное несчастье для моей книги, а еще более для литературного мира вообще, перед горем которого тускнеет мое собственное горе, – что этот гаденький зуд по новым ощущениям во всех областях так глубоко внедрился в наши привычки и нравы, – и мы настолько озабочены тем, чтобы получше удовлетворить эту нашу ненасытную алчность, – что находим вкус только в самых грубых и чувственных частях литературного произведения; – тонкие намеки и замысловатые научные сообщения улетают кверху, как духи; – тяжеловесная мораль опускается вниз, – и как те, так и другая пропадают для читателей, как бы продолжая оставаться на дне чернильницы.

Мне бы хотелось, чтобы мои читатели-мужчины не пропустили множество занятных и любопытных мест, вроде того, на котором была поймана моя читательница. Мне бы хотелось, чтобы этот пример возымел свое действие – и чтобы все добрые люди, как мужского, так и женского пола, почерпнули отсюда урок, что во время чтения надо шевелить мозгами.

Un Chirurgien Accoucheur repr?sente ? Messieurs les Docteurs de Sorbonne, qu’il y a des cas, quoique tr?s rares, o? une m?re ne s?auroit accoucher, et m?me o? l’enfant est tellement renferm? dans le sein de sa m?re, qu’il ne fait paro?tre aucune partie de son corps, ce qui seroit un cas, suivant le Rituels, de lui conf?rer, du moins sous condition, le bapt?me. Le Chirurgien, qui consulte, pr?tend, par le moyen d’une petite canule, de pouvoir baptiser imm?diatement l’enfant, sans faire aucun tort ? la m?re. – – Il demande si ce moyen, qu’il vient de proposer, est permis et l?gitime, et s’il peut s’en servir dans les cas qu’il vient d’exposer.